Мор Йокаи - Когда мы состаримся

А тем временем добрым уроком послужит супружество Деже. Почаще бывать в Ланкадомбе, где молодая пара проведёт свой медовый месяц. Любовь — наглядный пример и лучший учитель. А потом… ведь и кладбище весной зеленеет.

В полдень оба молодых человека вернулись в Солнок.

А оттуда вскоре же поехали домой.

О, заветное слово: домой! Домой, где ждёт родная мать! В скольких тешащих душу местах ни побывает человек, в каких хоромах тщеславия иной раз ни погостит — и сам даже своё гнездо совьёт, собственный дом оснуёт, — а всё-таки со сладостным замиранием вступает он опять под родимый кров, где стараниями материнских рук всё сохранилось как в далёком детстве, всё напоминает, подсказывает: пока ты вёл там свою бурную, разнообразную жизнь, здесь для любящего сердца время остановилось и прошлое стало единственной усладой и отрадой.

Здесь в аккуратном порядке хранятся все твои детские игрушки: хоть снова садись и играй. Здесь сложены все твои потрёпанные школьные книжки: можешь опять перечитать и вспомнить давно позабытое, что слыло когда-то последним словом науки.

Целую счастливую неделю Лоранд провёл дома. Фанни же мамаша Фромм увезла тем временем обратно в Пожонь.

После того как Деже попросил Фанниной руки и она стала его невестой, привезти её к себе полагалось из родительского дома.

И всё семейство Аронфи за исключением матери жениха отправилось по прошествии недели за невестой.

В двухэтажном домике на Фюрстеналлее встретили их те же лица, только постаревшие на десять лет. Всё тот же Мартон кинулся отворять дверцу фиакра, только хохолок на голове стал у него белый, точно у какаду. И папа Фромм по-прежнему поджидал гостей в дверях, хотя подбежать к ним уже не мог: половина тела у него отнялась после удара. Он стоял, опираясь на костлявого, долговязого молодого человека, которому, вероятно, немалых усилий стоило с помощью разных свирепых фабр придать вид настоящих усов редким волоскам, никак не хотевшим расти на верхней губе. Нетрудно было признать в нём Генриха. Добрый малый, наверно, улыбнулся бы в эту минуту во весь рот, кабы не эти проклятые, стягивавшие губы нафабренные усы.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — слышалось со всех сторон.

Папа Фромм протянул здоровую руку бабушке, Генрих бросился на шею Деже, а Мартон, тот подтолкнул локтем Лоранда, подмигивая шутливо:

— Ну что? Обошлось?

— Обошлось, старина. И всё благодаря твоей палке, — отвечал Лоранд, извлекая из-под плаща Мартонову дорожную палку, украшенную серебряным набалдашником взамен прежнего костяного в виде собачьей лапы.

Старый подмастерье был донельзя доволен, что дорогую его сердцу реликвию так отличили.

— А правда, — подмигнув, спросил он с ещё большим любопытством, — что с этой вот палкой вы от двух разбойников отбились? Барчук писал.

— Нет, старина, только от одного.

— С ног его сбили, да?

— Не успел, он уже убежал. Ну вот, кончились мои годы странствий; отдаю вам палку обратно с благодарностью.

Но не от серебряного набалдашника получил главное удовольствие Мартон. Он понёс вернувшуюся к нему палку к подмастерьям, показывая её как некий трофей и повторяя с торжеством, что этой самой палкой старший барчук троих разбойников в пуште уложил. Он, Мартон, и на тысячу мекленбургских тростей теперь её не променяет.

Тут же была и дряхлая Фроммова бабушка, с гордостью сообщившая, что как раз сотую пару чулок кончила для Фанниного приданого.

И была сама оставляемая нами под конец Фанни, которая день ото дня становилась всё красивей, всё милее. Они обнялись с бабушкой Деже, будто век не видались.

— Значит, будешь всё-таки нашей дочкой!

И все любовно поглядывали на Деже, наперебой осыпая его похвалами.

— Какой стал красивый мужчина! — восхищалась бабушка Фромм.

— А славный какой! — подхватывала мамаша Фромм.

— А умница! А образованный! — поддерживал папа Фромм с гордостью.

— А здоровенный-то! — ахал Генрих, дивясь, что не один он, оказывается, подрос. — А помнишь, как ты в первый вечер на кровать меня повалил? Ох, и злился же я на тебя!

— А помнишь, как ты кренделёк в тот вечер для Генриха припрятал? — сказала бабушка Фромм. — А покраснел-то, покраснел как тогда!

— А помнишь, — жестикулируя одной рукой за целых две, перебил папа Фромм, — как ты по-немецки первый раз со мной заговорил? Ох, и насмешил!

— Ну, а меня ты помнишь? — ластясь, просунула Фанни свою ручку под руку жениха.

— Как ты меня первый раз поцеловала, — в тон ей отозвался Деже, заглядывая невесте в сияющие глаза.