Юрий Гречко: Паром через лето

Средь осени, в пустом уже лесу,
средь теплого рассеянного света,
когда‑нибудь отважившись на это,
я ваше имя вслух произнесу.

Средь осени нечаянно усну
и стану видеть новыми глазами
за вашим светлым именем, за вами —
ладонь дождя, прильнувшую к окну.

Наступит время сказок и чудес,
вокзалов, писем, выдумок волшебных
для вас и для меня, уже вошедших
средь осени в пустой и грустный лес.

В лесу задувает осенний сквозняк,
дожди протяженней и чаще.
Последний костер, как таинственный знак,
мигает в березовой чаще.

Последний костер означает — зима
в короткие сроки наступит.
Холодная ясность и трезвость ума
любые затраты окупит.

Забудется все, что не пахло теплом,
скитаньем по лесу и хлебом.
И острое зренье под новым углом
займется остуженным небом.

Пространство под тяжестью белых щедрот
увязнет в блистательном быте,
долина продолжит естественный ход
естественных зимних событий…

Наверное, нужен особый словарь
для нашей мучительной связи,
когда еще только светлейший январь
выходит в светлейшие князи.

И музыкой вьюги, и блеском свечей
подскажет застолье немое,
что праздник, который наступит, — ничей
и елка прекрасна зимою.

Пусть белая вата означит сугроб,
горбатый, как свернутый парус,
и древо запахнет, как сладкий укроп,
и с веток прольется стеклярус.

Дай бог не расстаться со зреньем детей,
чтоб видеть не с черного хода
неясную им подоплеку затей
на проводах старого года,

чтоб новою блажью упилась душа
как будто ни в чем не бывало:
следить за снегами, почти не дыша,
сквозь стеклышко в форме овала…

Опять и светло и пустынно.
Соломою ветер шуршит,
как будто забыли пластинку
и шорох снимают с души.

Вы бродите полем окрестным
в подпалинах рыжей стерни;
нет музыки в вашем оркестре —
остались пюпитры одни.

И птица летит вертикально,
и вы замечаете вдруг,
что узкое небо стекает
на землю из ковшика рук…

Сладко думать о былом.
Ничего не позабыто:
печь с малиновым теплом,
две свечи — подробность быта;

иней выступил в пазах
между бревен почернелых,
вьюги призраки — в глазах
у окошек очумелых.

От крылечка до угла,
от зимовья до поселка —
ослепительная мгла,
бесконечная поземка.

Чай с рябиной, черствый хлеб,
пир на скатерти бумажной.
Сколько мне сегодня лет —
мне пока еще неважно.

Мне семнадцать. Или так:
восемнадцать. То и дело
мне мерещится литфак
краевого академа.

И районная печать
отвечает мне неловко,
что нездешняя печаль
хороша, когда у Блока…

Поляны старые покинуты.
Черна дороги полоса.
Осенней радиоактивностью
пустые светятся леса.

Колеблющимся продолжением
неимоверной высоты
стоят озера порыжелые,
по грудь вошедшие в кусты.

За переправою паромною,
ступая на сырой песок,
узнаешь ли свою прародину
от рощицы наискосок?

И горьковатый дым отечества,
и тихий холодок земли,
где как весы стоят аптечные
колодезные журавли?..

Пока костер, дыша углями, жил,
в логу за косогором ухал филин,
ручей гремел средь каменных извилин
и эхо отдаленное будил
в ночном лесу. Пока костер, дыша
углями, покрывался слоем пепла,
ночь безнадежно старилась и слепла.
Потом, когда багровый лунный шар
в ущелье заглянул, все стало резко
очерчено тенями. Лишь костер,
дыша углями, был туманно стерт,
как временем разрушенная фреска.
(Протяжной монотонностью цикад
так надолго и крепко заворожен,
я ждал, когда, ступая осторожно,
роса начнет кропить отлогий скат
горы.) А рядом фыркали ежи,
и сотни звезд, процеженных сквозь ели,
мелодией старинною звенели,
пока костер, дыша углями, жил.

Мне зимние птицы опять нагадали
пустую дорогу, прозрачные дали,
поляны под снегом и мерзлую глину
на склоне горы, уходящей в долину.

Лиловое пламя костра шелестело.
И небо, пропахшее дымом, летело
под кроны деревьев, под черные своды
холодным крылом небывалой свободы.