Юрий Гальперин - Мост через Лету

Стоит лишь начать, осмелиться, выдать первую ноту, с хрипом оторвать от губ неуверенный звук, продлить его, протянуть и ввязать в ряд с иными, легкими и податливыми, — выплеснуть слово, второе, распеленать фразу и разомкнуть абзац, — как уже не остановиться.

Для этого необходимо долгое время быть одному. Нужные слова лежат за горизонтом сознания: трудно подойти и не вспугнуть. Далеко приходится уходить за хорошим словом. Так далеко, что по возвращении рискуешь не найти тех, кого оставил. Но думать об этом не стоит. Страх появляется после, когда ты вернулся, и уже все позади. А с ним горечь потери.

Утраты неизбежны, — мой отец понимал это, как никто. Напоследок у него и вовсе не осталось ничего, что он мог бы с уверенностью назвать своим. Даже рубашки и пиджаки перешли к младшему сыну: отправляясь на свидание, брат прикидывал на себя все, что имелось в доме из мужской одежды, в том числе снова вошедшие в моду отцовские галстуки. Возможно, в попытке наивной компенсации отец порой проговаривался, выдавая стремление распространить свою власть на вещи, принадлежащие разве что Господу: утренний сад в холодном тумане, ласкавшем голые ветви, блеклое зеркало залива, дальний берег, бледным желтком расплывшееся над туманом солнце, волнующее золото вербы и отчаянную молодую траву, она хрустела в белом инее под ногами. Отец отчетливо понимал: рано или поздно, неизбежно всё это и он сам — всё обратится в прелую подстилку прошлогодних листьев. И навряд ли у него были иллюзии насчет бессмертия, слишком наивно распространял он свои привилегии над природой вещей, уверенный, что все это в нем, это он и есть, а остальное немыслимо без него, словно бы исчезнет оно, растворится в небытии, когда и его не станет.

Как-то вечером, за чаем, хозяйка соседней мансарды, седая художница, сказала мне: «Смерть, наверное, проще, чем мы воображаем… Представьте себе: веселились со всеми, в одной компании. А потом они отправились дальше, в другое место. А вас не позвали. И все. Праздник продолжается. Вас там нет — не позвали. И уже не позовут…»

Хрупкой рукой она разливала чай в темные от заварки фарфоровые чашки, когда на запястье ее, на венах, я заметил белые шрамы.

— Значит, жить — все-таки праздник? Она улыбнулась:

— Не называйте все словами.

— Объяснить, конечно, можно, — говорил мой отец. — Только вот зачем? Ведь все можно как угодно объяснить… Ты послушай лучше музыку.

И он насвистывал развеселую мелодию, грустную такую песенку, блюз, «Every day blues» называлась она. Насвистывал и пританцовывал, останавливался, отстукивал такт ногой; не спеша, по ходу, занимался домашними делами. А потом вдруг вспоминал обо мне.

— У каждого своя нота, — ты, главное, слушай внимательно. И не важно, кто там во что горазд. Важно, чтобы твоя нота не была фальшивой. Ведь каждый день — блюз, — и он смеялся громко. — Блюз… И завтра, и вчера.

На узкой кушетке я сидел в его комнатушке на шестом этаже. Из окна открывался провал над парком, над рыжими крышами. Освещенная солнцем весеннего вечера, стена была еще сырая после мартовских протечек — обои в разводах. На окне громоздкий радиоприемник «Philips» довоенного выпуска. На край стола сдвинута немытая посуда. И были разложены нотные листы, испещренные мелкими твердыми значками. С первого взгляда я узнал почерк отца. Он перехватил мой взгляд и опять хрипло рассмеялся:

— Хорошо, что ты не умеешь читать. По крайней мере, легче будет поверить, что отец там чего-то не зря…

Он наклонился и сделал пометку в записях.

— Кстати, устроил бы контрамарочку, а то, я слышал, билетов в театр ваш не достать… А? Сводил бы старика?

— Да ты не придешь опять.

— А пригласи?

Неохотно я поднялся. Если разговор касался моих дел, особенно работы, я сваливал. Я избегал этой темы. Тем более, что всерьез проблемы сыновей его не волновали. Он себя убедил, что за них можно не беспокоиться. Особенно за меня. Что все идет путем: надо только терпеть, и работать. И не дергаться по пустякам. «Суета», — говорил он и отворачивался. Все меньше вещей пробуждало в нем интерес. Да он и не скрывал этого. И когда в дверях я напоследок оглянулся, отец уже рылся в растрепанной стопке листов. Старый эгоист, нарочно скомкал разговор. Сам зазвал, а теперь ему приспичило. Заметно было, как его тянет к нотам.