Юрий Гальперин: Мост через Лету

Мне и в голову не приходило подумать о времени. Я только начинал — успешно и расточительно, — и многое мерил на свой аршин. Не знал и не догадывался, что у отца времени не осталось. Тогда еще никто не знал. И, кроме него самого, некому было об этом подумать.

Не умея заботиться о других, вечно занятый собой, я трепетал, как лист на ветру. И недоумевал: откуда берется в нем неколебимый покой духа.

— Ты осваиваешься, — говорил он, — еще не живешь.

И мне становилось не по себе от предчувствия, что так вот и буду я всю свою жизнь осваиваться.

— Это уж кому дано, а кому нет, — успокаивал он. Сколько помню, в детстве я вечно сочинял, бескорыстно привирал, придумывал — фантазировал. Время от времени мне от взрослых влетало.

И я все думал: отчего же нельзя, почему это нехорошо? Кому-то ведь можно? Писателю, наверное?.. И мне хотелось поскорее вырасти и сделаться писателем: тогда никто уже не посмеет вмешаться. Мечта была сродни желанию стать поскорее взрослым. Я слишком сильно этого хотел. Мне не столько нужно было писать, сколько быть писателем. И пока не настало время быть, мне хотелось хотя бы казаться.

Я сделался драматургом — чего же еще? — так получилось, так вышло. Но я столь долго мечтал об этом, мне просто не верилось, что я им действительно стал. Мне казалось, это нуждается в подтверждениях. Я невольно предпринимал усилия, чтобы еще и выглядеть писателем, так хорошо придуманным в долгом детстве, — им, а не самим собой. Простые вещи, увы, доходят с трудом. Требуется время. И за эти годы было написано немало страниц, где насквозь шествовал герой, тративший слишком много сил на то, чтобы не быть самим собой, и слишком много себя, чтобы самим собой казаться.

Растрата не оставляла ни герою, ни автору сил. Видимо, еще не пришла пора остановиться, отдышаться — оглядеться вокруг и заглянуть поглубже в себя. Время не настало. Жизнь была бегством и погоней. А цель ускользала. И такая расщепленность порождала расстройство, рефлексию, затрудняла работу, ломала отношения с людьми. Мне казалось, я только путаюсь у старика под ногами. Мешаю.

Я ушел из отцовского дома и остался один, сам по себе.

Больше года я мотался по Питеру, жил в чужих комнатах. Иногда несколько дней. В лучшем случае одну, две недели. И однажды месяц — владельцы квартиры уехали далеко, надолго. Я останавливался и у случайных людей, и у близких знакомых. Но как бы хороши и надежны ни были отношения, жить с кем-то вместе я больше не мог, разучился. И потому переселялся, только если освобождалось жилище, и старался съехать за день до возвращения хозяев.

Не везло очень часто: кто-то передумывал, откладывал отъезд, или просто ничего не выгорало и да же не предвиделось. Тогда, сдав на Финляндском вокзале в камеру хранения барахло: чемодан с бельем и рубашками, машинку в футляре, портативный магнитофон, я оставлял себе портфель и нетяжелую книжку и на вонючем громыхающем «икарусе» ехал в аэропорт. Там, в мягком кресле, под высокими сводами гулкого зала, можно было укрыться футбольным еженедельником и вздремнуть, во сне привыкая к шарканью шагов вокруг, металлическому бормотанию репродукторов и визг у реактивных турбин в поле, за черным стек лом.

Несколько ночей в аэропорту — я не видел в том ничего страшного. Даже с медицинской точки зрения здесь нет симптоматики для популярного на Руси комплекса бездомности и бродяжничества. Единственное неудобство — за неделю накапливалась усталость от невысыпания: голова делалась тяжелой, слипались глаза. Да еще сквозняки. Из-за кондиционеров меня постоянно мучил насморк.

Но это свойство личное. И, возможно, не пришлось бы сейчас жаловаться, уделяй я больше внимания утренним прогулкам, зарядке, холодному душу. Но в худых ботинках не разгуляешься, процедуры требовали постоянства и дисциплины. А я не всегда располагал ванной или душем: в перенаселенной коммуналке среди бесчисленных соседей иной раз сложностью представлялось помыться, а не то что полоскать ноги на кухне в единственной раковине или в чужом тазу.

Но случались и отдельные квартиры, самые разные: малогабаритные, однокомнатные в бетонных бараках волюнтаристских новостроек, с пузырящимся линолеумом или рассохшимся паркетом, с совместными санузлами, тесными и неотличимыми от стенных шкафов; квартиры с высокими потолками, со встроенными холодильниками «ЗиС» в широких кухнях, замечательные расточительностью пространства, скрытой за помпезными фасадами худших времен; в старом фонде с клопами до капитального ремонта; и после ремонта: с итальянскими окнами, с видом на Таврический сад или на Неву.