Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Туман густой и влажный
размазал вдалеке
Останкинскую башню,
как ложку в молоке.

На душу монолитный
небесный свод налег,
как в малогабаритной
квартире потолок.

И жизнь в таком настрое,
и лозунга лоскут
к периоду застоя
потомки отнесут…

Детству нужен маленький тайник,
Тайна изначальная — природе.
Личность перпендикулярна моде,
Как огласке уличной — дневник.

Что на людях сочиненье книг,
Что любовь, что роды при народе?
Что душа в подстрочном переводе
На расхожий будничный язык?

Умный в переводе на дурацкий,
Женский в переводе на мужской,
Трезвый в переводе на кабацкий,
Гениальный стих — на никакой?

Тайну бережет первоисточник,
Точно балерина — позвоночник.

За спиною не падает занавес.
Оглянись —
на безмолвный запрос
все, что было,
на сцене заново
возникает подряд и вразброс.
Но всегда перед носом — занавес,
эта пьеса вперед не видна.
Проступает ли радость, как зарево,
или кровь —
как сквозь марлю бинта?
Не один бросался на занавес,
как на штурм лотерейных удач,
но предательски
перед глазами
матадор
полощет свой плащ…
Кто-то ищет зазор среди заповедей,
подсмотреть — старается зря,
кто целует краешек занавеса,
за молчание благодаря,
но художник не знает зависти,
верный замыслам вещего сна,
вдаль глядит
и не видит занавеса,
как не видит в кино полотна…

— Молодой был, красивый и ярый,
было творчество и торжество,
а теперь он настолько старый,
точно он никогда ничего…
Налетало ли дерзкое чувство,
обдавая прибоем его?

— Но взыскательней, строже искусство
и все выше его мастерство,
с тихой мудростью тысячелетней
создает каждый стих как последний,
удивляясь ему
как единственному…

Сын природы, невидимо юн,
он летает во сне — этот горный валун.

Улыбается старый колдун.

Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено…

Этих детских колен оголенность,
лед весенний и запах цветка…
Недозволенная влюбленность —
наваждение, астма, тоска.

То ли это судьба ополчается,
то ли нету ничьей вины…
Если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.

Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны…
Если руки накрепко связаны,
значит, крылья пробиться должны.

…но пуля Дантеса
на смену поэта повергнутого
на сцену вызвала Лермонтова —
такая вот пьеса.

Но что за финал,
когда не нашлось современника
спросить с того соплеменника,
что руку на своего
поднимал!

И с тех пор уже
не от француза
погибала русская муза…

Защитилась тогда от поэта,
отстояла себя…
Гору лет
после выстрела из пистолета
перешла —
продолжения нет.
Защитилась,
себя отстояла,
родилась, мол, актрисой на свет,
но актриса тогда почему-то
за минуту,
за четверть минуты
до финала
в лицо не узнала
настоящую роль…
Застрелился поэт.

Говорили потом:
ухватился
за отказ — в оправданье себе,
застрелился поэт,
уклонился
от того, что чернело в судьбе,
упредил середину тридцатых,
с женским именем гибель связал,
написал он, что нет виноватых,
отчего погибал —
не узнал,
потому в полный рост, как бывало,
молодой, упоенный Москвой,
он на площади
весь из металла
с непокрытой стоит головой,

но в глазах у нее
и сегодня:
дымка пороха… стон…
и опять —
с пулей в сердце
он голову поднял,
смотрит,
силится что-то сказать…

Они любили друг друга
и оба с собою покончили…

Правда, он застрелился почти на глазах у другой,
а она полстолетья еще погодила
и многих еще любила,

но все-таки верно лишь то, что в стихах:
Маяковский и Лиля.

Стариковский семейный досуг
ставит ту же пластинку на круг.
Ах, какая привычная мука
повторяться от звука до звука,
завтра снова вчерашняя скука,
лишь бы только не помнить, что вдруг —
та последняя в мире разлука…