Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Русская тяжелая любовь!
Гибель ей понятнее, чем убыль,
Танец ей милее — среди сабель,
А паденье — в купол голубой.

Мир ей братец, а сестрица — боль,
Мастерица быль менять на небыль;
Но ограбил небо, кто пригубил
Русскую тяжелую любовь.

Кипень яблонь, ливень, песнь и вопль,
Гордости и горя коромысло,
Против равновесия и смысла
Здравого… О ней не смолкнет молвь.

Любящий и в пламя льющий масло,
Дай тебе любовь, чтоб не погасло!

По-русски
любовь действительно зла:
она не любит множественного числа,
с ней играть — сыграешь трагедию,
ей доступное невыносимо,
невозможное — по плечу.
По-русски
любовь легко рифмоваться не любит,
кровь — это очень серьезная рифма,
и не зря откликаются эхом
повелительные глаголы —
не прекословь, славословь, приготовь,
бровь мелькает порой, прочие рифмы не в счет,
ведь свекровь и морковь —
для пародий.
Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску,
где любовь выступает в трех лицах:
амо́р, юби́ре и дра́госте.
Первые два обнимаются с сотнями слов,
от рифм глаза разбегаются:
какая прелесть соединить
юби́ре (любовь) — немури́ре (бессмертье)!
И только драгосте — славянского древнего корня —
и там чурается переклички.
По-русски
мужчина рифмуется запросто,
наверное, он —
не слишком уж верная доля любви,
то есть он — иногда молодчина,
иногда дурачина, личина, добивается чина,
а женщина — исключительность в слове самом!
Дальше всех от нее звуковые подобья,
вроде военщины, деревенщины,
потому-то поэты
избегают с ней встреч на краю стихотворной строки,
а если приходится, то исхитряются,
измышляя тяжелые рифмы:
трещина, раскрежещена, уменьшена и так далее.
Ну а девушка — и подавно
рифмованию не поддается, —
где уж там разгуляться среди неуклюжих
денежка, дедушка, никуда не денешься…
Запрещая расхожий размен,
русский язык указал
на единственность, неповторимость,
уникальность — имейте в виду
эту любовь, эту девушку, эту женщину,
их неразмениваемость, незаменимость,
невыговариваемость,
неизреченность…

Быть только мастером — невелика заслуга,
Заслуга — исповедь и проповедь души,
Когда ты несвободен от любви, от друга,
От звезд и от земли… Всему принадлежи.

Но с современностью мучительна разлука,
Когда согражданам в коснеющей тиши
Не вырваться из заколдованного круга,
А ты на новые выходишь рубежи.

Толпа торопится, кружным путем влекома.
Ты отклонился? Одиночество отлома
Сноси безропотно, будь верен высоте.

Когда разлом прошел и через стены дома,
Себе принадлежи. В застойной суете
Остаться мастером — учиться немоте.

…Как тихо! Мир замерший чуток,
Но тишь тишине не равна.
Не дай тебе бог перепутать
молчание скрипки
с молчаньем бревна.
Пока не созрела
молитва подкупольная,
ты колокол зря за язык не тяни,
молчание, как возлюбленную,
ты от посягательств храни.

И это с ней умрет.
Она молчать умеет.
Однажды бедных душ
коснулся звездный час…
От бездны немоты
отступничеством веет,
а Слово — это дар,
что продолжает нас.
О музыке смолчать?
Душа окаменеет.
Зачем сама себе
она зажала рот?
Кто песне волю даст,
тот в ней не постареет,
чем более отдаст,
тем менее умрет.
Увидевший цветок
смолчит — цветок увянет,
смолчавший про маяк
потопит корабли,
узревший божество
смолчит — и нас не станет,
пустыни подойдут,
подходят,
подошли…

…но с облаков упав на камень,
крыло стиха ты повредил,
теперь все мелкое подробно
В глаза соломой, но смотри —
Не ты один — такое время,
теряющее высоту.
Что делать? Есть еще в газетах
кроссворды — время убивать…
Что делать? Стало все иначе,
все снизу выглядит не так:
любовь — с изнанки, ум — с исподу
и памятники — с сапогов,
и звезды ржавые как гвозди
в подошве неба…

1981

В московском декабре
нет солнца по неделям,
и тянет подземельем,
и сыро, как в норе.