Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Протянут канат между бездной и тьмой.
Кто по канату ходит
вниз головой?

В неразберихе несусветной,
не помня истины и лжи,
он весь любил тебя — то светлой,
то темной стороной души.

В чистом поле, где возможность всех дорог,
я мысленно провел черту:
ее не перейду.

Посумасбродничай,
побудь жестокою,
поймешь со временем
простой секрет:
прекрасной женщине
прощают многое,
несчастной женщине
пощады нет…

Половинка моя, половинка моя,
что ж до встречи тебя обломали?
И теперь в этом мире едва ли
половинок сойдутся края…

Как устал я от этой травы!
Этот зуд — затянувшийся суд.
Ах, скосите траву с головы,
мне кузнечики спать не дают.

— Оставь меня… —
И я ее оставил.
И этого она мне не простила.

…и душа от меня в час ночной
отделилась на миг, воспарила
и увидела сверху, что будет со мной.

Спохватилась. Очнулась. Забыла.

Естественность нарушена,
и в раковине — резь.
Зато растет жемчужиной
прекрасная болезнь.

Ах, эти ночи зеленые
с луною и без луны,
они коротки для влюбленных,
а для одиноких длинны…

Ночь вернется к своим сочинениям
и дневной черновик зачеркнет:
вижу сон с продолжением,
дни не в счет.

Надоело любить.
Полюби меня —
дай передышку.

И настало молчанье
и печали свеченье.
Это было прощанье,
это было прощенье…

Начнутся годы без тебя.
Хотя ни разу не была ты
по-настоящему со мной.

Луна всплыла в окне, и я проснулся.
Затосковал.
Душа перегорает…

Раздвоился: в глазах полусонных
безразличье и полный покой,
а душа его, как подсолнух,
шею вывернула за тобой!

Задохнулась любовь. До последнего вздоха
несвободна была и бесплотна…
— Слава богу, что кончилось плохо,
а не подло.

Сдуру да смолоду жаждешь
быть непременно любимым,
грустно с годами поймешь —
надо любить и прощать.

К свету шел. А сплетни — тенью
за тобою и за ней…
Пробирались по сплетенью
этих черно-белых дней.

— Чтоб любовь не дошла до беды,
отношенья должны быть простыми.
Просто: как выпить стакан воды…

— В пустыне, в пустыне, в пустыне…

— Благодари судьбу,
что я тебя любила,
перстами легкими лепила
морщины первые на лбу…

Везде из года в год
одна и та же пара
идет по тротуарам
с руками впереплет.

Одно только слово
тебя и меня связало,
тысячи слов
нас отдаляют теперь.

Пусть годы все круче, отвесней,
но с первой весной не расстаться:
твой голос — предвестие песни,
походка — предчувствие танца.

— Я любовью не занимался,
я любил…

В который раз, а мне опять — как внове…

Никто. Нигде. Никогда.
Вот оно — одиночество.
Нет у него ни отчества,
ни имени. Пустота.

Спросишь, что со мной происходило?
Подтасовка в памяти и ложь.
Ну а как на самом деле было —
Этого уже не разберешь.

Вот любовь. Ее вносят в дом,
чтоб испытывать на совместимость,
растворимость и растяжимость,
на износ, на разрыв, на излом…

Шторм разыгрался ночной,
море бьет залпами пушек,
но и сквозь гневный прибой —
визг молодой хохотушек!

Скверик у Большого театра.
Яблони в цвету.
Вдруг ливень —
на черном асфальте
нетающий снег лепестков.

В Кишиневе, пронизанном светом,
охваченном пламенем,
в Кишиневе, где лето в апреле,
где зной, — в Кишиневе,
одурманенном синью весенней,
под солнцем расплавленным,—
как тигрица, влюбленность
таится в кустах наготове…