Кирилл Ковальджи - Звенья и зёрна

Ты примчалась, комета Галлея,
в год положенный, месяц и час,
деловито,
хвостатая фея,
развернешься
и скроешься с глаз.
Расписание есть расписание,
но за каждый твой оборот
на Земле
подлежит списанию
чуть не весь наличный народ.
Я жалею,
комета Галлея,
что на стыке космических трасс
я тебя встречаю, старея,
в первый раз
и в последний раз.
Философски, как должно, подкованный,
с положеньем согласен вполне:
мир единственный,
мне дарованный,
не сошелся клином
на мне.
Бесконечностью человечества
и конкретной улыбкой детей —
чем иначе,
как рана, залечится
быстротечность жизни моей?
Ну а вдруг
мы последние люди? —
двадцать первого века звезда,
прилетишь, а его не будет,
двадцать первого…
Что тогда?
Без тебя, доложу, как за сутки,
в промежутке,
пока вдали
ты носилась,
здесь поступью жуткой
две войны мировые прошли!
А еще в тридцатых проклятых
перелом, перегиб,
перешиб…
Год Победы был —
сорок пятый,
за Победою —
атомный гриб!
Не при Сталине,
не при Гитлере,
а во времени подобрей,
но под знаком всеобщей гибели
молодые
танцуют брейк…
И еще — как тебе, комете,
объяснить,
что едим и пьем,
а голодные черные дети
в двух шагах
на экране цветном?
И мещане списали пророка,
обложились вещами взамен
и не внемлют вещанию рока,
как приемники
без антенн.
И взрывается в небе
«Чэлленджер»,
словно в гневе
на некий грех
вдруг сомкнулись
Вселенной челюсти,
расколов крылатый орех.
Раскаленный уран
в бетоне
захоронен у Припять-реки…
Разве только беда —
синхронный
переводчик на все языки?
Ты, шальное дитя мироздания,
растревожь,
напророчь одно,
что сознанием,
только сознанием
бытие
может быть спасено,
что не зря
на закате века,
словно чуткие пальцы Земли,
погрузились
«Джотто» и «Вега»
в расплетенные косы твои.
Улетаешь по расписанию,
здесь весна,
зеленеет май.
Слышишь голос Земли:
— До свидания! —
И мой голос мгновенный:
— Прощай…

Что там третья мировая?
Продолжается вторая.
Ежедневно в каждом доме
отголоски давних дней.
Ее ставят режиссеры,
гримируются актеры,
Вновь на всех телеэкранах
что-то новое о ней.
Не она одна за нами,
а число с семью нулями,
Где лицо войны дробится
в бесконечных зеркалах.
Все расскажут очевидцы.
Все заполнятся страницы,
Умножая смерть на память,
жизнь на случай,
боль на страх.
Это не четыре года,
а эпоха без исхода,
И пока я жив, все вести —
о моих и обо мне.
Вечно почта полевая —
в сердце точка болевая,
Комом в горле чье-то горе,
строчка песни о войне.

Бомбой с атомной начинкой вертится
Шар земной — сам у себя в плену.
Вот реальность. Только мне не верится,
Что решится кто-то на войну.

Я из тех, кто в детстве жил в присутствии
Смерти, взят войною на прицел.
Потому-то кажется: безумствами
Мировыми век переболел.

До сих пор молюсь на мир теперешний,
И, других не требуя судеб,
Беженцу подобно, трачу бережно
Воду, свет, тепло, бумагу, хлеб.

— Так нежна эта звездная тишь.
Почему же ты, мама, не спишь?

— Потому что приснилась война…
Все умрут, я останусь одна,
побреду по земле, по земле
босиком по горячей золе…

Черноморье…
Болгары, армяне…
Сводит их кочевая судьба.
Вот и все:
ни имен, ни деяний,
ни портретов, ни дат, ни герба.
Забывают о предках потомки,
от набегов меняют места,
за спиною — сплошные потемки,
только в той темноте —
полнота.
В каждом веке —
мой родственник кровный,
безначальное длится родство.
Исторический шепот любовный —
родословной моей торжество.
В гуще древности
где моя метка?
Знаю лишь:
ни орда, ни беда
эстафету прямых моих предков
не прервет ни на миг
никогда.