Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Да будет лад и прок
Явившему воочью
Такой большой сапог
Такой чудесной ночью!

Горбач помирает не втуне,
Предосенье горем калеча.
И жизнь у него – из горбуний,
И смерть у него – горбоплеча.

В дороге, где хмарей заплеты,
Он понял чудную примету:
Всего-то и вышло работы —
С горбиной таскаться по свету.

Горбом и плясал он, и клянчил,
И думал над старью и новью,
Его на спине своей нянчил
И собственной выпоил кровью.

Покорная тянется шея
Ко смерти под самую руку…
Лишь горб, нагорбев и болышея,
Живет, набирается туку.

На время упитанной туши
Верблюда он пережил в мире;
Тому – все темнее и глуше,
Другому – небесные шири.

И горб на останки верблюда
Грозится своею колодой:
«Вставай, долежишься до худа,
С моею поспорив породой!

Иль доброй те надобно порки?
Иль в дреме затерпнули ноги?
Иль брал ты меня на закорки,
Чтоб сбиться на полудороге?

Чего ж утыкаешься в тени?
Спины твоей тесны тесноты.
Спросил бы тебя, телепеня,
Куда меня двинешь еще ты!»

Искорежась от мук пересохшей мочагой,
Это тело мое побиралось под дверью,
А рука между тем сумасшедшею тягой
Вширь и вверх безобразилась, прямо к безмерью.
Покривясь от жары, без гроша на ладони,
Все росла и суставы мозжила, как пробку,
И дышала весельем, подобно подгребку,
Что мечтает о море в убогом затоне.

Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!

Мы, с безмерной ладонью, укрывшей от худа,
Непонятно чьи облики застящей зренью, —
Из какого ж далекого мы ниоткуда,
Если тень ее падает пальмовой тенью!
И бежит ее дрема, и девичьи груди
Никогда не спокоятся в этом затире;
Увидав ее, жмутся прохожие люди,
Ибо сколько ни кинешь – ладонь эта шире!

Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!

Наболевших костей перепрыгнув границы,
Превзошла мою душу, и совесть, и ложе,
И боюсь, что лицом я смогу в ней укрыться
И, укрывшись, на свет не выглядывать Божий!
Но и перекреститься – крещусь я со страхом,
Ибо так же безмерны крестовные знаки:
На меня стебельковым налягут размахом,
А ужасный остаток – мятется во мраке!

Руку, бескрайнюю руку
Надо сложить бы в щепоть!
Муку, бескрайнюю муку
Надо молитвой сбороть!

Вернулся служивый, да только без славы —
Не слишком-то бравый и очень костлявый.

К ядру приласкался ногою и боком —
И нынче вышагивал только поскоком.

Стал горя шутом, попрыгушкой недоли
И тем потешал, что кривился от боли.

Смешил своих жалоб затопом-захлопом
И мучинских мук неожиданным встрепом.

Причухал домой он – и слышит с порога:
«Пахать или сеять – зачем колченога?»

Дотрюхал до кума, что в церкви звонарил,
Но тот не признал и дубиной ошпарил.

Явился к милаше – а та употела,
Когда греготала с ядреного тела!

«Ты, знать, свой умишко на войнах повыжег.
Тебя – четвертина, а три – передрыжек!

Так мне ли поспеть за твоим недоплясом?
И мне ли прижаться полуночным часом?

Уж больно прыглив ты прямохонько к небу!
Ступай, и не лайся, и ласок не требуй!»

Пошел к изваянью у самой дороги:
«О Боже сосновый, о Господи строгий!

Кто высек тебя, того имя забвенно, —
Но он пожалел красоты и полена.

С увечным коленом, с твоим кривоножьем,
Тебе не ходить, а скакать бездорожьем.

Такой ты бестелый, такой худобокий,
Что будешь мне пара в моем перескоке».

И долу ниспрянуло тело Христово;
Кто вытесал Бога – тесал безголово!

Ладони – две левых, а ноги – две правых;
Когда зашагал, продырявилось в травах.

«Не буду сосниной от века до века,
Пойду через вечность, пускай и калека.

Пойдем неразлучно – одна нам дорога —
Чуток человека и крошечка Бога.

Поделимся мукой – поделимся в муке! —
Обоих людские скостлявили руки.