Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, —
От любви они слезятся, словно от напасти.

Мне примериться бы плотью к этой новой плоти,
Запурпуриться губою для кровавой хоти!

Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну,
Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!»

Скрежетнула упоенно, разострила зубки:
«Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!»

А над ними золотисто вербы зашептали —
Да зазнал прикосновенья распаленной стали.

Что уже отцеловала – пилит вполовину:
«Много душ для замогилья из тебя я выну!»

Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском:
«Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!»

А потом в чужие страны зашвырялась плотью:
«Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!»

Те собраться бы хотели в преждебывшем теле,
Да узнать один другого больше не умели.

Поначалу из пылищи заморгало веко —
Было то морганье века, но не человека!

Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды,
Словно тыква на базаре выпала из груды.

Горлом, что ему досталось, яр отъемно дышит,
Ухом, вздернутым на ветку, верба что-то слышит!

Пара глаз, лишенных блеска, тухнут поедину:
Тот вкатился в муравейню, этот – в паутину.

Та нога пошла присядкой у лесных закраин,
А вторая в чистом поле ходит, как хозяин.

А рука, что над дорогой в пустоту воздета,
На прощание кому-то машет без ответа!

То не паладины – трупы средь равнины!
Трупы средь равнины – это паладины!
Не для них – напев ручьевый,
Сторонятся их дубровы,
Мчится к ним, искря подковы,
Только вихрь единый.

Булькает снежница – и весна стучится.
Трупы из халупы видела девица —
И выносит ниоткуда
Жбан зеленый, где остуда
На горючее на худо,
Что спекает лица.

Стопы мои босы, да сверкают косы —
Золотоволосы ваши водоносы.
Ради горечи соленой,
Вкусом смерти разъязвленной,
От рассвета в жбан зеленый
Собирала росы.

Воду выпьем все мы – но пребудем немы,
Мы в крапивах сивых никому не вемы.
Нам теперь землица – ровней,
Так безгрешней и бескровней,
Но хотим дознаться, что в ней,
И дознаться – где мы.

Молвят паладины: наш трофей единый —
Смертные тишины – да твои помины.
А когда собьешь нам сани
Для навечных зимований —
Положи нам на кургане
Венчик из калины.

А всего смятенней в сутолоке теней,
Кто во мраке маки клал мне на колени.
Пусть насытится прохладой,
Снова, снова станет младый,
На меня гладит с отрадой
Из-под смертной сени!

Не переупрямить лет глухую заметь,
Уж давно бы в гробы – и пора доямить!
Помню, маки мне пылали,
А была ты, не была ли,
По тебе мои печали —
Это уж не в память!

У небес ланиты ливнями омыты,
В травах и в муравах жбан лежит разбитый,
А среди осколков глины
Почивают паладины,
И летит к ним ветр единый,
Пылью перевитый!

Смерти проходят в солнечном звоне,
Дружно проходят, ладонь в ладони.

– Выбери в нашей несметной силе,
Кто же тебя поведет к могиле.

Выбрал не ту, что в охре спесивой:
После могила пойдет крапивой.

Выбрал не ту, что в парчовом платье:
Хлопотно будет эдак сверкать ей.

Выбрал он третью, пускай бобылиха,
Но зато – тиха, зато – без пыха.

Оттого я тебя предпочел им,
Что, боговитая, ходишь долом.

Жаль мне, жаль улетающей птицы,
Я умру, чтобы следом пуститься.

А бледна ты, как лучик предзимний, —
Ты откуда и кто ты, скажи мне.

Обочь мира живу я, далеко,
Ну а имени нет, кроме ока.

Ничего-то в нем нет, кроме ночи, —
Знала, какие ты любишь очи.

Гибель ты выбрал, какая впору,
Только не сам погибнешь от мору.

Гибель выбрал еще не себе ты,
Но ты запомнишь мои приметы.

Я иду к твоей маме, что в хате
С улыбкой ждет своего дитяти.

Недоступна, неходима, вчуже к миру человечью,
Луговина изумрудом расцветала к бесконечью;
Ручеек по новым травам, что ни год, искрился снова,
А за травами гвоздики перекрапились вишнево.
Там сверчок, росой раздутый, гнал слюну из темной пасти,
Заусенились на солнце одуванчиковы снасти;
А дыханье луговины – прямо в солнце жаром пышет,
И никто там не нашелся, кто увидит, кто услышит.