Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

А теперь поняла, что от Божьего взгляда
Уже нечего прятать и прятать не надо.

Через гибель открылось, что было таенным, —
Правда блещет очами и светится лоном!

И душа ужаснулась, что, может, и ныне
Он отыщет ее в безобманчивой сини.

И протянет ладони к лазорьям-голубьям —
И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.

Пурурава увидел об утреннем часе
Нимфу тутошних вод – индианку Урваси.

Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно —
А потом голова с половинкою стана.

А вокруг нее волны перстнями летели,
Теребила крупинки своих ожерелий.

И бессмертилась в ней колдовская примета —
Как легко ее тело на душу надето.

И тогда его сердце смозжилось любовью —
И покрался по-дремному и по-котовью.

И чарунью загреб в неразжимном притуле,
Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли?

И кричала по-божьи, кричала что мочи,
Вырывалась из рук аж до самой до ночи!

Под пригорком лесным поступил он по-ловку —
И уторкал в мешок – и заузлил веревку.

Как разбойник, покрался по ярам, по ярам —
И вернулся домой с верезгливым хабаром.

Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, —
И уставил мешок, и уставился на пол.

А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке,
И мешок неожиданно стал на коленки.

«Отпусти, человек, в ручьевые кочевья.
Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!»

«Ты не вышепчешь воли, моя недотрога…
Хоть разок на веку – а попестую бога!»

«Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы,
Ни к чему тебе счастье у края могилы».

«Так пускай к запредельям – несется услада.
Если так я решил, – значит, так вот и надо!»

Из мешка ее вытряс, как будто из кожи.
«Только мы тут с тобою – да вольное ложе».

«Я всего тебе дам – и грудей внебовзбитых,
И что бело на шее, что красно – в ланитах.

Но закрой от меня свое бренное тело,
Чтоб на этот манок – божество не глядело!»

И в потемках гирлянды развесил над ложем —
И прильнула к нему всем своим богодрожьем.

Друга обволокла, распалила распалом —
Чтоб устами тянулся ко грудям-кораллам.

«Погляди на меня, как я пламенем пышу».
«Ах, довольно, дружок, что тебя я услышу».

«Отчего же не выйдешь на счастья дорогу?»
«Не приходят глаза – да любви на подмогу!»

«Во своих во глазах – да мой пламень затепли!»
«Чем глядеть на тебя – так пускай бы ослепли!»

И он чуял молчком, как богинино тело,
Вековеясь к нему, все истомой намлело.

И он сам намлевал так бессильно и сладко,
Что в безмирье вомлел – и исчез без остатка.

И не стало его ни в укромных аллеях,
Ни во чреслах его, ни левей, ни правей их!

Из любовного ложа востек половодьем
И своим наслаждался бестельем-безродьем.

И науку не быть он учил по наитью,
И проснулся при звездах – скиталец к небытью.

И увидел, как рядом богиня-девица
В хмуром ложе его – светлотою темнится.

«Ты мне в душу втемнись, ты рассудок затми мой,
Но останься бессмертной, бессмертно любимой!»

«Умирать от любви – в том немного провина.
А в жару моих чресел – рожу тебе сына».

Родила она в поле, о самом полудне,
Когда злак на свету золотится безлюдней.

«Богу в очи впечалятся эти пеленки,
А живу я житьем из загробной сторонки.

Я увижу в лесу папы-мамины лица,
Если их отразит ручьевая водица.

В колокольчиках зябко, и знойно – в тимьяне:
Все – для наших для тройственных существований!»

И пошли в тот лесок, в тот лесок-приснолеток,
Где меж временем – ветки, а время – меж веток.

И вошли в чабрецы, будто в знойные реки,
А потом в колокольчиках скрылись навеки.

Было двое людей, да единое – тело,
И невемо куда это все отлетело…

Ясны воды полуночи,
Просквозился лунный свет, —
Все властительней и кротче,
Просквозился лунный свет.
Между тучами, в расколах,
Вижу – трое безвеселых:
Первый – морок, после – сполох,
И не знаю кто – вослед.