Семен Кирсанов - Лирические произведения

Сердце
обрывается мое:
в поле —
порыжевшее жнивье,
в роще —
листья желтые летят,
их перед отлетом
золотят.
Солнце
начинает холодеть,
можно
его в золото одеть,
с ним уйти за горизонт,
туда —
в сумрак,
в остыванье,
в никогда.
Помню я
светлеющий восток,
помню
зеленеющий листок,
поле,
где колосьями по грудь
заслонен
теряющийся путь,
и вдали,
у рощицы,
ее…
Сердце
обрывается мое.

Счастье — быть
частью материи,
жить, где нить
нижут бактерии,

жить, где жизнь
выжить надеется,
жить, где слизь
ядрами делится,

где улит
липкие ижицы
к листьям лип
медленно движутся.

Счастье — жить
в мире осознанном,
воздух пить,
соснами созданный,

быть, стоять
около вечности,
знать, что я
часть человечества,

часть мольбы
голосом любящим,
часть любви
в прошлом и будущем,

часть страны,
ле́са и улицы,
часть страниц
о революции.

Счастье — дом,
снегом заваленный,
где вдвоем
рано вставали мы,

где среди
лисьих и заячьих
есть следы
лыж ускользающих…

Шар земной,
мчащийся по небу.
Будет мной
в будущем кто-нибудь!

Дел и снов
многое множество
все равно
не уничтожится!

Нет, не быть
Раю — Потерянным!
Счастье — быть
частью материи.

Пришел
осторожный апрель.
Полградуса плюс или минус.
Но все-таки
мир потеплел.
Я словом с весной перекинусь.

Попробую
свистнуть дрозду,
чтоб он удивился и глянул.
Попробую
вызвать грозу,
чтоб гром покорился и грянул.

А если
я ночью умру,
весны не увидя в расцвете, —
что,
разве поля на пару
взойдут без меня на рассвете?

Я мир этот
страстно любил
и облик его не забуду —
я жизнью материи
был,
я жизнью энергии
буду!

Не дух
из долины теней,
не втуне тоскующий призрак, —
я буду
у вас на стене
дробиться в бесчисленных призмах.

Я буду
как клетка расти,
входить в сочетанья молекул
и даже
как пыль на пути
лежать, где автобус проехал!

Я буду
в значенье любом
менять свое имя и облик,
и в мире
нет атомных бомб,
меня уничтожить способных!

Переходя на белый цвет
волос,
когда-то черных,
я избавляю белый свет
от детскостей повторных,
от всех причуд,
что по плечу
лишь молодым атлетам.
Я с ними
больше не хочу
соревноваться цветом.
Пусть зеркала
смеются: стар
Нет,
вы меня не старьте.
Я серебристо-белым стал,
но как и встарь —
на старте!

Я этой ночью был встревожен:
мне показалось,
что створожен
мой мозг, способный мерой мысли
всю ширь Галактики исчислить,
что он распался на частицы,
что ничего ему не снится.

Как?
Разве оптика глазная
была неточной и неверной,
туманно зренью объясняя
наш ясный мир четырехмерный?
А слух,
что дрожью на мембране
жил в лабиринте, —
разве плохо
умел творить из колебаний
слова, мелодии и грохот?

Ведь миру мысль была экраном!
Зачем же убивать так рано
такие дорогие вещи
в угоду химии зловещей?

Ведь, Человечество, ты тоже
смотрело этими глазами,
ты осязало этой кожей,
рыдало этими слезами,
и этим мозгом человека
со всем двухмиллиардным валом
ты, Человечество, полвека
себя живущим сознавало,
мое ты чувствовало счастье,
и смерть моя —
твоя отчасти.

Так дорожи малейшей жизнью
всех нас —
единственных и многих.
И не дави, как давят слизней
на вечереющей дороге
людей безжалостные ноги.

Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(пере-и, пере-на, пере-че, пере-но…) —
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было — как мучаться начато,
за мгновенье — как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,
где все больше, чем начисто, значило.
Черновик — это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на «нео»,
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых — Джульетты с Ромео.