Семен Кирсанов - Лирические произведения

Два винта крутануло,
рывок — и
ты в трехслойную высь
поднялась…
И от облака
в гулкой тревоге
не отнять
растревоженных глаз.
Крылья, крылья,
подумайте,
как
дорога
ваша легкая ноша!
Ты уже
в кучевых облаках,
ты вот-вот
стратосферы коснешься!
О, я верю
в звучащие части,
в прочность поршней
и в сортность колец,
верю в жизнь,
в окрыленное счастье,
в окружающий солнце
венец!
Прочь, тревога!
Моторы, вперед!
Вы —
мое нетерпенье поймете.
Ту же скорость
и песня берет,
до конца
неизменно
в полете!
Что мне выгода,
выручка,
польза,
когда мчусь,
виражами кружа?
Не в низине я жил
и не ползал
шелестящей дорожкой
ужа!
Не в тиши,
никогда не в тиши,
не в низине,
нет, нет,
не в низине!
Я и сердце толкал:
«Поспеши
за стремящейся жизнью
в бензине!»
Не замолкнет мотор,
довезет!
На полет,
на движенье надейся!
Должен выжать я
лет девятьсот
за свои
пятьдесят или десять!
День в кристаллах,
в небесном пуху,
там рычит быстрота,
нарастая.
Мне лишь видеть тебя
наверху,
песня
жизни
моей скоростная!
Дальше,
дальше,
в залив занебесный,
в синеве
плоскостями скользя,
нам,
врезаясь в грядущее
песней,
и на миг
задержаться нельзя!

На самолете
я летел,
на лодочке
непрочной.
В полете
жадно я хотел
стоять
на твердой почве.

На твердой почве
без грозы
и в комнате
без горя, —
хотелось мне
рвануться в зыбь
заоблачного моря.

И вот опять
в полете я,
и вновь
мотору внемлю,
и снова к вам
тянусь,
друзья,
на дорогую землю!

Как ищет,
приземляясь,
мысль
где для нее
страница,
так сердцу
требуется высь,
чтобы к земле
стремиться.

Ты любишь
ледяной январь,
безветрье, стужу зверскую,
а я —
лютующий февраль,
метель, поземку дерзкую.

Ты любишь
ранний месяц март
с апрельскими проталинами,
а я —
молнирующий май
с дождями моментальными.

Ты любишь
облачный июнь,
в просторе многоярусном,
а я —
сжигающий июль
и август — солнце в ярости!

Ты любишь
бархатный сентябрь
с его зеленым золотом,
а я —
когда несет октябрь
штыки дождя по городу.

Ты любишь
краски в ноябре,
свинцовые сливовые,
а я —
декабрь,
ведь в декабре
год переходит к новому.

Да,
я любитель декабря
на снежно-белых улицах,
за то,
что с первым января
он, чокаясь, целуется.

И бой
на башенных часах,
и в полночь — у́тру здравица!
И каждый
к будущему шаг —
мне очень, очень нравится!

Позволь мне подарить тебе
простой цветок —
гвоздичку,
похожий в комнатном тепле
на вспыхнувшую спичку.

Он ярко распустился
тут —
перед окном,
в стакане.
Какой в нем чувствуется труд,
терпенье
и старанье!

Как он красуется,
живой,
гордясь своей породой,
как точно
зубчики его
нарезаны Природой!

Как тщательно
один в другой
махровый листик вделан!
Какой влюбленною рукой
он ловко вставлен
в зелень!

Пусть он известен,
как цветок
тепличный и петличный,
но я
его ценю
за то,
что выполнен отлично;

что учит он
меня и вас
терпенью в час работы,
какое есть
и посейчас
у тружениц Природы.

Нам понятна рукописей жизнь.
Древние писали сверху вниз,
пишем мы горизонтальной строчкой,
свой рассказ заканчивая точкой.
Лишь деревья пишут все вокруг,
людям не показывая рук,
пишут круговыми письменами,
вовсе не изученными нами.

Летописец дерева в стволе
пишет, как на письменном столе;
он сучки обводит, как виньетки,
он по кругу вьет свои заметки
о зиме и лете, смене дней,
о глубоких замыслах корней.
Дневники свои ведут деревья,
ни к кому не чувствуя доверья.

Пишут, сколько лет им, как жилось,
как о ствол однажды терся лось;
строки есть на свернутых страницах
о садившихся на ветви птицах,
о дупле, о рое новых пчел
и о том, как дровосек прошел
по тайге серебряно-полярной
со своей пилою циркулярной.

Но не знает ствол высокомерный
о машинах фабрики фанерной.
Там ножом сияющим раскрыт
древний, но понятный манускрипт.
Говорит карельская береза
о дождях, о зное, о морозах,
записи подробные, по дням,
заповеди веткам и корням,
правила для распусканья почек,
и по кругу выписанный очерк,
что за лес и какова гроза,
и в морщинах мудрости — глаза
дерева, прожившего два века
перед юным взглядом человека.