Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 3. Гражданская лирика и поэмы

Я думал, что часы — одни.
А оказалось, что они
и капельки, и океаны,
и карлики, и великаны.

И есть ничтожные века,
ничтожней малого мирка,
тысячелетья-лилипуты…

Но есть великие минуты,
и только ими ценен век,
и ими вечен человек,
и возмещают в полной мере
все дни пустые, все потери.

Я знал такие. Я любил.
И ни секунды не забыл!
Секунды — в мир величиною,
за жизнь изведанные мною.

И разве кончилось Вчера,
когда Ильич сказал: «Пора!»
Нет! Время Ленина все шире
жизнь озаряет в этом мире.

И так повсюду. Знает мир
часы карманов и квартир
и те — без никаких кронштейнов —
часы Шекспиров, часы Эйнштейнов!

Расцветала снежная,
белая акация.
Утренняя спешная
шла эвакуация.

Разгоняли приставы
беспортошных с пристани.
В припортовой церкви
молились офицерики.

Умолили боженьку
службою и верою
железнодорожника
удавить на дереве.

«Вешал прокламацию?
Будешь проклинать ее.
За таку оказию
украшай акацию.

Красному воробушку
надевай веревочку
на царя и родину,
наше сковородие!»

И суда военные
зашумели пеною,
задымили хрупкими
трубами и трубками.

Днем и ночью целою
ждали власти граждане.
В городе — ни белые,
в городе — ни красные.

Но до утра серого
у сырого дерева,
темного, сторукого,
плакала старуха:

«Вырос ты удаленек,
стал теперь удавленник.
Ноги обняла бы я,
не достану — слабая…

Обняла бы ноги я,
да они высокие.
Ох, я, одинокая,
старая да ссохлая!..»

А в ворота города
залетали красные,
раскрывали вороты,
от походов грязные…

И от ветров дальних
тронулся удавленник,
будто думал тронуться
навстречу к буденновцам.

Птица Сирин (Гамаюн, Гюлистан)
пролетает по яблонным листам.

Пролетай, Иван-царевич, веселись,
добрым глазом нынче смотрит василиск,
а под сенью василисковых крыл
император всероссийский Кирилл!

Верещит по-человечьи Гамаюн:
— Полечу я поглазеть на мою,
полечу, долечу, заберусь
на мою императорскую Русь.

Как ни щурят старушечье бельмо
Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, —
старой шпорой забряцати слабо
у советских деревень и слобод.

У советских деревень и слобод
веют ветры Октябрьских свобод,
да с былой с православной с кабалой
облетает позолота с куполов!

Не закрутит вновь фельдфебельский ус
православно-заграничная Русь.

Худые улицы замоскворечные,
скворцы — лоточники, дома — скворечни,
где мостовые копытом пытаны,
где камни возятся под копытами.

О, как задумались и нависли вы,
как замечталися вы завистливо
о свежих вывесок позументе,
торцах, булыжниках и цементе.

Сквозь прорву мусора и трубы гарные
глядите в звонкое кольцо бульварное, —
туда, где улицы легли торцовые,
где скачут лошади, пригарцовывая,

где, свистом площади обволакивая,
несутся мягкие «паккарды» лаковые,
где каждый дом галунами вышит,
где этажи — колоколен выше.

От вала Крымского до Земляного —
туман от варева от смоляного.
Вот черный ворох лопатой подняли…
Скажи — тут город ли, преисподня ли?
Тут кроют город, тут варят кровь его —
от вала Крымского до Коровьего.

Худые улицы замоскворечные,
скворцы — лоточники, дома — скворечни,
сияя поглядами квартирными,
вы асфальтированы и цементированы.

Торцы копытами разгрызаючи,
несется конь на закат рябиновый,
автомобили стремглят по-заячьи,
аэропланы — по-воробьиному.

Спешат по улице омоложенной
направо — девица, налево — молодец,
и всех милее, всего дороже нам
московских улиц вторая молодость!