Виктор Каган - Обстоятельства речи

Защемит, отпустит и снова зажмёт,
и снова отпустит тоска ли, печаль ли
о времени скудных и стыдных щедрот,
о канувшем в Лету бесследно начале.

Мостов над Невою полночный развод,
балтийского неба набрякшие веки,
свобода, всходящая на эшафот,
короткие встречи, прощанья навеки.

Пространство и время, восход и заход,
то сумерки в полдень, то белые ночи,
и корюшкой пахнет сквозь смог ледоход,
и ангел с крестом ворожит и пророчит.

И тени былого куда-то спешат,
молитвы стихов бормоча на бегу.
Свинцовые воды. В снегу Летний сад.
Мы жили когда-то на том берегу…

2017

В радуге много красного цвета —
к ветру, а радуга утром – к дождю,
бурное таянье – к мокрому лету,
запахи леса с горчинкой – к груздю.

Головы кружат и души морочат
лепет примет и предчувствия блажь,
что-то пророчит свихнувшийся кочет,
в полдень впадая в священный кураж.

Девочки – к миру, мальчики – к мору.
Чувство шестое вгоняет в тоску.
Эта умора не всякому впору
и не любая нога к лапотку.

Гитик до чёрта умеет наука,
ей ли не ведать, ей ли не знать?
Но возникает в излучине звука
то, что язык не умеет сказать —

тёмное чувство, сияние света,
морок, проклятие и благодать,
тянет предчувствие, шепчет примета,
веришь, не веришь, а не унять

божьего страха, земного восторга,
смертной печали, живительных слёз.
Будет, что будет, и тут не до торга,
лишь позвонки обжигает мороз.

Сбудется, нет ли, посмотрим, увидим —
в яблочко, в сердце, взлёт или влёт.
Стонет Сизиф и бормочет Овидий.
Жизнь откуражится. Cмерть отпоёт.
2017

Хлестало время по лицу,
стынь весело крепчала.
Мы по Садовому кольцу
с конца и до начала,
потом с начала до конца
от винной и до винной
два дурковатых мудреца
бредём дорогой длинной
и сочиняем новый Рим,
где правят сны и музы,
и говорим, и говорим…
Слова ложатся в лузы,
под шагом чавкает грязца,
неслышно время длится,
витает запах чабреца
и вдохновенны лица.
Свинья не съела, бог не спас.
И радостно, и жутко.
И тянет песенку о нас
бузиновая дудка.

Время стрелкою по кругу,
белкой в вечном колесе
разгоняет ночи тýгу,
отражается в росе.

Тишина прошелестела,
к тишине другой спеша.
На усталый голос тела
откликается душа.

Говорит, не спи, не надо,
говорит, побудь со мной.
мне с тобою нету слада,
мой болванчик заводной,

Говорит, ну где же ключик,
ищет в тёмных небесах
и вставляет хрупкий лучик
в блеска щёлочку в глазах.

Говорит, ну что, полегче?
Говорит, поспи, я здесь,
засыпай… и в небо шепчет
хлеб насущный даждь нам днесь
Посидит ещё немножко,
улыбнётся и взгрустнёт,
а потом, прикрыв окошко,
в уголочке прикорнёт.

Падают в вечность минуты,
в зеркале белая прядь.
Сыты, одеты, обуты —
что же ещё горевать?

Чертят ночами кометы
свой непонятный чертёж.
Сыты, обуты, одеты —
что ж нам ещё невтерпёж?

Что ж мы в разнос и на вынос
душу, что в теле еси?
Господи, благослови нас,
благослови и спаси.
Господи, за благостыни
благодарю, но прости,
сколько ещё по пустыне
нам до свободы брести —

той, что пропитана болью,
той, что рубаху с плеча,
что перекатною голью
плачет за жизнь богача?

Боже, ты сам себе сыном,
духом святым и отцом.
Как мне не хлебом единым
жить не глупцом, не слепцом?

Мокнет слезами подушка.
Гаснет в полёте звезда.
Чёрного хлеба горбушка
и дождевая вода.