Виктор Каган - Обстоятельства речи

Окликаю и нет ответа.
След луча на сыром песке.
Белки в стылой мякоти света.
Меч на солнечном волоске.

Посошок мы с тобой не успели.
Догоню и искупим грехи —
посидим, как вчера сидели,
почитаем друг другу стихи.

Мерцает тусклая звезда.
Давно остыли пироги.
Друзья уходят кто куда —
кто в никуда, кто во враги.

Кому покой, кому война —
путь, как ни кинь, непрост.
Пусть водка будет холодна,
пусть тёплым будет тост

под тающий в тумане след
того, что благодать.
Любить друзей, которых нет.
Любить и вспоминать.

Бабье лето. Закат сентября.
Тесный стол. Отодвинуты книги.
Нами чокнутся два стопаря,
вспоминая минувшие миги
долгих лет, недосказанных слов,
слёз и смеха, стихов и немотства.
И закат за окошком багров
подмигнёт огоньком сумасбродства.

На вопрос мой, как там в небеси
по ту сторону всхлипнувшей двери,
ты «Не бойся, не верь, не проси»
мне ответишь. И я не поверю,

а скажу: «Подожди, догоню»
и добавлю: «Теперь уже скоро».
И потянутся души к огню
купины на двоих разговора

словно этих двух лет не прошло,
словно длится немолчная строчка.
Только, господи, что за число?
Двадцать пятое. Пятница. Точка.

2015—2017

От лета до зимы и от зимы до лета
то осень, то весна, то проблеск, а то блик.
Молитва в алтаре промозглого кювета
под сенью на ветру поникших повилик.

Молитва наугад – наитье, откровенье:
спаси и пронеси, дай выжить, не убей.
Обугленной души молитвенно паренье.
Клюёт с ладони жизнь озябший воробей.

И к мигу миг прильнёт короче свиста пули,
и каждый миг, как дар, намоленный в огне.
А те, что на груди у смерти прикорнули,
молитву за живых бормочут в вечном сне.

Им тихо вторит бог дрожащими губами
и посреди войны под мать и перемать
безбожником стоит с подъятыми руками
в молитве и тщете спасать и сохранять.

И месят с кровью грязь безбожники и боги —
теперь ли разбирать, кто свой, а кто не свой?
Закуришь на краю раздолбанной дороги —
спаси и пронеси… спасибо, что живой.

Сводит зубы попытка вдоха.
Меч дрожит на продрогшем луче.
Воробей – весёлый пройдоха
на впитавшемся в снег кумаче.

Ищет крови опохмелиться
бог войны и подносит война —
вся в крови и гное блудница.
Лейтенант третьи сутки без сна.

К двойке лепится единица.
Снова смерть накрывает фуршет.
Три по двести. Он будет сниться
семь десятков посмертных лет.
Будет сниться, не переставая,
оглушать наяву и во сне.
Проступает вода живая
солью пота на простыне.

Голоса оживают и лица,
боль и ярость, нежность и страх,
и надежды тлеет крупица
на растрескавшихся губах.

Жизни ствол прорастает из боли
в три обхвата, листвою шурша,
и под кроной покоя и воли
жизни радуется душа.

Тихий снег над грохочущим миром
продолжает идти, как тогда,
когда бог онемел над клавиром
и катилась под траки звезда.

Двадцать первое. Смерть. Воскресенье.
Сорок пятый. Военный. Январь.
Кровь заходится в белом каленье.
Небо рушится в жирную гарь.
И ни жалости, ни снисхожденья
не прося, ткнувшись в землю страны,
обретаешь второй день рожденья
вопреки провиденью войны.

И звезда над твоею судьбою
подмигнёт сквозь года январю.
И молитвы слова – не мольбою,
только: «Господи, благодарю».

Расставлены все знаки препинанья,
дописана последняя строка.
Нам негасимый свет воспоминанья.
Тебе свободный путь за облака.

Судьба завершена. И не роптанье,
не причитаний мутная река —
скорбящих кадиш и в любви признанье.
Колышет саван ветерком слегка.

Вот мы и по разные стороны жухлой травы,
по разные стороны сна под домашнею сенью,
по разные стороны жизни суровой канвы,
по разные стороны правды и лжи во спасенье.
Душа твоя бродит в прозрачном небесном лесу,
глядит из угла твоя палка с собачьей тоскою
и по паутинке, поющей без слов навесу,
серебряный луч пробегает последней строкою.