Виктор Каган - Обстоятельства речи

Шорох шагов отзывается эхом
бега беспечного жизни навстречу,
вдохом навзрыд, задохнувшимся смехом,
неразличимостью сбивчивой речи.

Выцвело фото, растаяли лица.
Осень цветёт шелестящим забвеньем.
День уходящий тéплится, длится
света и тени переплетеньем.

Медленный блик позабытого слова.
Тенью бесплотной случайный прохожий.
Сон птицелова. Дуда крысолова.
Твой силуэт, на тебя не похожий.

2016

Давно забытого поэта
давно забытые стихи —
в них украшают прелесть лета
веночки милой чепухи,

любовь и кровь , и осень – просинь,
и непременная тоска…
Он до оскомины несносен.
Но вдруг откроется строка

скупым цветком чертополоха,
колючкой с ярким хохолком
и в строчке этой вся эпоха,
вся боль и страсть одним мазком,

весь мир в одной короткой строчке,
вся жизнь до капельки, до точки —
в неё, а прочее пустяк.
А звали как?
Да… звали как?

Слово медленнее полёта пуха,
вьётся в воздухе, не достигая слуха,
оседает потёками слов на листе.
Потирает лапами сытое брюхо
и жужжит забвенья зелёная муха —
бронхиальная астма в помятом альте.

Мир не скажет тебе – хорошо ли, плохо.
На дворе чёрт знает, какая эпоха.
Как ни кинь, то сума, то тюрьма, то бедлам.
Слово тихо тéплится в складках вздоха
гениальной глупостью скомороха.
Время после рассудит, что хлам, что храм.

А пока молчит, как премудрая рыба
неизвестно какой породы-пошиба —
карасишка, кит ли времени óно,
изнутри не видно, наружу нет хода
и с тобою только твоя свобода
возноситься духом, хоть ты не Иона.

Так царапай прилежно, поэт, бумагу
по пути в никуда, к забытья оврагу,
в неизвестность, прочь от шума и взгляда —
отпоют ветра в три пальца, отсвищут.
Может статься, когда-то тебя отыщут
те, кто знает – мёртвому больше надо .
2016, 2017

За всё заплачено. Живи себе на сдачу,
корми синиц, забудь о журавлях
и Синей Птице, не лови удачу,
спи у ТВ, томись в госпиталях.
Ни дна тебе ещё и ни покрышки —
лишь памяти недрёманой конвой
таращит глаз с просевшей в землю вышки.
Скажи спасибо, что пока живой.

И мама моет, моет, моет раму…
На сколько снов ей хватит этих рам?
И мёртвые во сне не имут сраму,
а срам дневной забыл про всякий срам.

Всё так, всё так и никуда не деться
от времени, от боли, от себя.
И ворошу воспоминанья детства,
заусенцы мгновений теребя.

Перебираю молодости метки,
перебиваю горечь стопарём.
Есть рукава да не вернёшь жилетки.
Запьём печаль и тихо запоём.

Озябший бог подсядет виновато,
штрафную примет, спросит закурить
и скажет: «Хорошо сидим, ребята.
А не слабó ещё творцу налить?».

Ночь на троих продлится до утра.
Он знает всё. Он не играет в кости:
«Придёт пора – я позову вас в гости.
Да не спешите – нынче не пора».

Отговорит, отплачет, отпоёт…
Откуда это от таинственно берётся?
Зачем оно? Пускай себе живёт
щегол на дне небесного колодца.

Пускай живёт, не думая о дне,
когда в лесу небесном растворится…
Но отчего в строке трепещет не —
снежинка летом, на мели плотвица?

Дамоклов меч. Далёкая звезда.
На камне не оттиснутая дата.
Аукнет не , ему ответит да
лучом рассветным в зареве заката.

Журавль в руке. Синица в небесах.
И к слову льнёт мерцающее слово,
к строке строка. Еже писах, писах.
И не стареет времени обнова.

Год грибной и плутоватый.
Лет шальная череда.
Век на времени распятый.
Сказки. Бредни. Лабуда.

Мы бредём. Скрипят колени,
но душа не знает лет,
из мешка тоски и лени
тянет звёздный свой билет

и живёт, поёт, страдает
счастью молится и пьёт,
не спивается и знает,
для чего она живёт.

Ты обнимешься с гитарой
так безгрешно и грешно,
«Два топорика – не старый» —
подмигнёт рассвет в окно.

Улыбнёшься, струны тронешь
словно пёрышки щегла,
в небо песенку уронишь,
чтобы новая пришла.