Ноэми Норд - Эротоманка. Все о любви

Безумная снасть не подарки сулит,
в ней смерть, задыхается мелкая рыбка;
мозг маленький без кислорода горит,
едва сознавая, что ванна – ошибка.

Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,
увы не лагуна – ладонь вынимает,
подносит к глазам и не верит, и вздор —
малек золотой в мутной пене сверкает.

Он молит, зовет, он кричит полным ртом,
давясь пузырями, он жаждет мгновений
простора, свободы, лучей и притом —
залива – не ванны, где скалы – колени.

Но поздно, толчками меняется кровь
прожорливой жилы на хвойную воду.
– Записывай: скальпель… Носилки готовь
– А рыбку из мыльницы?
– Слей на свободу.

Распадный мир в кругах ворон
и гнили,
а под пуантами
стекло бутыли.

Шнуровкой плотно стянут бюст —
актриса
сдирает маску,
на лице – соль бриза.

Но антураж для па-де-де
не выпадает,
партнер пуантами
в дерьмо влетает.

Да ладно, шприц на всех один —
и в тамбур.
А за окном в дыму развалин —
Марбург.

Эрато – самая пламенная из муз,
острые ушки на свету прозрачны,
они мгновенны и тают – хруст,
снежный, дешевый,
коньячный.
Не рыдай у ног.
Боже, зациклена как!
Не спрыгнула с пальмы?
Не смотри назад,
мир впереди – гляди:
сверкает,
как шарик хрустальный.
Эрато —
муза волшебных грез,
радуга эквивалента,
марихуана заоблачных поз —
в теософии импотента.
Эрато —
девочка, выплакивающая
печаль,
чувства, как дождик по коже,
мурашки.
Небесная поступь смычка.
Надкушенный персик с бочка.
А на плечике тетива
то ли эроса, то ли вдохновения.

Сквозь струйки морского песка
не упражняться в тоске —
а глянуть издалека
на то, что невдалеке.

У каждой песчинки свои
и грани, и радужный раж,
а вместе они – струи,
и берег, и солнечный пляж
.
А в целом они – мир,
где каждая – крошечный миг.

Вот эта, зеленая, из
эпохи шагающих трав.
А эту принес дерзкий бриз
из золоченых держав.

Эта – слеза моряка —
не уцелел никто.
Эта – светла и легка
низвергнутой высотой.

Шелест песчинок тих,
долька века – струя.
Горсткой мерцаний таких
щедро отмеряна я.

Дельфины – разум минус быт.
Четыре степени свободы:
жизнь, скорость,
штормовые воды
и смерть.
Но если норовит
такая мысль во лбу слукавить —
лишь голову сожму руками, —

Как трудно мне дельфином быть!

И гибнет в солнечном кругу
твое беспомощное тело.
Умрешь ты здесь, на берегу
в моих слезах и в пене белой.
А я… ничем я не могу…

А чайка закричит надсадно,
и мне самой никак обратно:

– Ничем!
– Помочь!
– Я!
– Не могу!

Но кто-то третий… и четвертый
вдруг выбросился на скалу.
Я комкаю свой крик в аорте —
да не случится больше злу!

Но вот и пятый… и шестой…
сверкнул над огненной скалой.

У моря прибавляем шаг
навстречу рокоту и реву.
Назад к покинутому крову
так дети блудные спешат.
Увы, не жить нам в тех глубинах,
прохладной солью не дышать.
Но люди любят о дельфинах
не спорить – просто помолчать.

И не досталась птичьим стаям
и до прилива – мокр песок,
но мы не видим – наступаем
на перламутровый виток.

Дела, дела… От дел до дел —
метель мела, как бог велел,
как черт велел – сирень цвела —
от дел до дел – дела, дела…

Скажу тебе: «Что ж, брат, дела!»
Скажу тебе: «Что ж – удила!»
Скажу тебе: «Потом, потом! —
Подумаю: «Содом!»

И солнце не вместит зрачок,
и переполнится стручок.

А значит время сквозь круги
твоей руки, моей руки
до летней метки доползло:
волна – песок – тепло.

Метель – сосульки – пляж – жара.
Вот – ловит листья детвора.
Вот – апельсины – на снегу.
Что можешь ты? Что я могу?

Там водоросли вырастут,
и звезды проползут,
китового хребта версту
за год не обогнут.