Ноэми Норд - Эротоманка. Все о любви

Захожу в кафе гладиаторов —
море страстей!
Адреналин экватора
под хвостами русалок – блядей.
В море хмельной химеры
запросто не увлечь,
лезвием гордой секиры
смету взгляды липкие с плеч.
Факи ваши, ухмылки не вышки,
прямо в лоб – не расстрел,
обожаю в такие минуты
роковой беспредел,
чтоб в запредельность проклятую,
как в раковину дышать,
моря волну толстопятую
на серфинге обгонять.

Где длинные волны не замкнуты в трели цикад,
где маленький парус безумная буря стирает,
там чокнутый книжник очки потерял и навряд
найдет их в продутом штормами обветренном крае.
Он будет по заводи сонной напрасно блуждать
и пальцы совать под каменья в клешни и чужие заначки,
и будут русалки шальные над ним хохотать
в предчувствии скорой мучительной муторной качки.
Волна уже близко, решительна гиблая мгла,
слепец не заметит сплошной глухоты наваждения.
Шнурок и кусачки в кармане… Да только добыча ушла,
сбежала, вопя о высокой волны приближении.
Он слеп, злой душитель русалок, насмешливых шлюх.
Он здесь утопил и Лили, и Жоан, и Терезу.
Волна уже близко. Сметая прощения дух,
подрежет кроваво и выскребет по волнорезу.

Русалка хохочет,
колеблются жабры
вонючих сардин.
А наш капитан
вмутной заводи пьет
гремучий мартини,
погоду повежливей ждет.

В море добавлю слезинку:
– Пока! – и нет моряка.
Но за волной твоей длинной
я побегу, легка.
И невдомек, неопознан
бег за высокой кормой,
как безнадежно и поздно,
заспанно – мчусь за тобой.

Рыбачка с глазами-волнами,
водоросли в волосах,
она пьяна, избита,
ноги лижет волна,
и плывет по глазам звезд свита,
печалью полна.
– Кто он?
– Джузеппе,
дик и страшен,
но я сильнее,
потому что влюблен.
И когда ножи рыбацкие
скрещиваются из-за меня,
я хохочу и рада
капле его огня.

У этой не синий взгляд —
два лезвия режут, два яда,
не очи – две струнки звенят,
пацаночка – таитяночка.

У ног мореход, —
ну и ножки! —
целует ступни и ладошки,
черный водоворот.

Словно в миг солнца рожденная,
в час ослепительного накала,
зажмурившаяся на свет,
ласковая на каждый букет,
на прямое сияние.

Этой прообраз – черная богомать,
словно дьявола сила – гнуть и ломать,
словно дьявола под дых бить,
родить от такой – грех родить.

Черная ночь – в бликах белков,
в синих губах – в урагане шагов.
И особенный ритм,

счет веков:

Нахлынет шквал издалека,
знакомым чувствам смутно вторя,
и убегают берега,
выманивая ласку моря.

Девочка перестала сальто крутить
съехала с шеста,
с кукловодом отныне разорвана нить,
судьбу не считать с листа.

Она хочет правды,
умеет без микрофона,
шпаргалок, заунывной тоски.
Хочется нежности без притворства,
а ей твердят: «Душу – в тиски!
Настойчивость и упорство».

Главное – в мире: бойфренда найти,
такого, чтоб вместе в круиз.
Не из тех, которым рычат: «Плати!»,
а которым ласково: «Плиз-з-з…»

И когда она крутит солнышко
вокруг титанового шеста,
понимает, что жизнь до донышка
испробована и пуста.

Овации? Деньги в резинке?
Гроши.
Даже эти, зеленые, щедрые
летящие миражи.

О, Лизбет!
Пальцы липкие от света
мнут шелуху времен.
Снял девочку за вечность до рассвета
седой Пигмалион.

Он дул в лицо и в завитки на шее —
не ожила.
Ударил по щеке – глаза открыла:
– Уже пора?

Он плеткой – в хлест,
он не успел закончить,
а время – вскачь.
Вошла хозяйка:
– Что же ты наделал, злодей, палач?

Но он схохмил и веером валюты
махнул в лицо:
– Убийца? Палачи – минуты,
веков кольцо.

Тоскливо на краешке ванны сидеть,
вперяя в прибой пенно-мутные очи,
и видеть, и знать, что простор голубой —
всего лишь каракули пиксельных точек.