Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

Но берег виден, и жилье в тумане,
и отягченный ношею прилив
опять живет,
чтоб глубины мотив,
измучившись, вдруг выплеснуть волнами.

В некий час пустующие ниши
призовут кочующие души.
Город грез из стен прозрачных вышел
и повис меж звездами и сушей,
будто мозг сверкающий. И тут же
перевернуты реальнейшие крыши,
и попробуй высчитать, где глубже,
где огни естественней и выше.

Когда я решил проверить часы,
выверить как-то свой собственный час,
стрелки засуетились, как муравьи,
скрываясь от глаз.

Циферблат,
как замкнутый некий знак,
сверкал сквозь хрусталик и лак.

Я подумал, что это возможно. И что
мы носим в себе производные тел —
просеяны будто бы сквозь решето
дыханья и меты мыслительных стрел.

Дыханья и меты мыслительных стрел,
как связи вещей, окружающих нас,
как самый обычнейший уголь и мел,
хранящий огонь динозавровых глаз.

Я подумал, что в сумерках звездной глуши
какой-нибудь птеродактильный гад
носил, как детеныша, клетки души,
глаза превращая во взгляд.

И может быть, задыхаясь и мучаясь,
громадный и скользкий, оттачивал в семени,
вынашивал мой интеллект и живучесть,
погружаясь в пепельный вакуум времени.

Часовщик исследовал недра часов,
погружал во что-то блестящий ланцет…

Стрекотали колесики: тик-так, тик-так.
Был выправлен видимый стрелок разлад.
Как некий туманный и замкнутый знак
блистал и чернел на руке циферблат.

Есть среди звезд желанная звезда,
планета с неизбежными морями,
и там, светясь, парят сверхгорода,
и зев пространств пронизан голосами.

Быть может, в недрах Млечного Пути,
в какой-нибудь неведомой спирали,
туманности…
– И в этот град войти нам суждено.
– Едва ли. Вы не учли, что скорости удел
фотонами, их свойством ограничен.

– Но удержался ли единственный предел —
фантазии? Вселенной органичен
закон: что мыслимо – реально,
точней, реальным может стать.

И мы не знали, побежит ли вспять
в каком-нибудь участке провиденье,
и будем ли вне летоисчисленья
свой прежний сон, смущаясь, догонять.
Вот что хотелось на сегодня знать. —
Но здесь меня настигло возраженье:

– Ну вам-то что,
пусть существует где-то
туманная звезда.
Не рыбы вы, чтоб нынешним рискуя,
мчать нереститься.
Нет, и не птицы вы —
в глухую даль
с привычного гнезда стремиться.
Зачем вам дальняя звезда? —
Но тайный глас: «Переселиться!» —
нас заклинал.
Есть среди звезд Желанная Звезда!

Я помню все – тяжелая сова
огромным глазом медленно взирала,
качался лес, и отблеском металла
посверкивала жесткая трава.

Пиликала неведомая скрипка, дремал телец,
и путник утомленный,
и ветхий дом ладьей златооконной
врезался в ночь, как божеский резец.

Я плакал, спал, кружилась голова,
и стрелки сонные текли за кругом круг,
и демон ночи – черная сова —
всей мощью крыльев мчалась в Бежин луг.

Брат любимый, слышишь ты меня?
Маленький страдалец неутешен,
голый труп качается, повешен.
Весь уж Рим во власти забытья.

Ах, что заготовили – осталось,
выпитого – горестная малость,
нить судьбы – негаданно распалась.
Весь уж Рим во власти небытья.

Милый ангел,
тень моей подружки,
ты лежишь прозрачен и недвижим,
перышки сладчайшие разъяты,
горсткой пепла, пухом серебристым.

Кто же твой доносчик и убийца?
Аргус,
что смотрел ты в рот воды набравши?!
Верный ангел, друг мой ненаглядный.
Где твой взор, хваленный мерзкий Аргус?

Вот повержен, распластан и смят,
милый птенчик как будто уснул,
красных бусинок порван ряд…
Где же друг твой, любимый Катулл?

Десять тысяч стадий меж нас пролегли,
десять тысяч стадий, дюн или ден,
десять тысяч страждущих к лику Земли,
милый птенчик канул, пал, убиен.

Где твой верный ангел, бедный Катулл?
Где твоя веселость, воля, жест?
Милый птенчик канул, почил, уснул,
волчьи стаи бродят Рима окрест…