Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

О, сферы чистых благолепий,
едва виднеется исток!
Ты – возведение во степень
и воскрешающий итог.

Из темной бездны топологий
сияет радужного нимб,
покуда сумрачные боги
влекутся в праздничный Олимп.

Когда судьба виртуобразна
и рок вращает вретено,
под всеми пытками соблазна
с о м н е н и е присуждено.

Из всех имен твоих, Природа,
одно лишь истинно – свобода!

Открывается новая грань:
«Берега Добродушной Надежды»,
и роскошныя пурпур-одежды —
словно маков гигантских гортань.

И корабль подготовлен к отплытью,
и налажены все паруса,
быть тому ли, иному событью —
предрешается в четверть часа.

На столе капитана блистает
неотрывным зиянием глаз,
будто птичек мелькающих стая, —
колыхающий разум компас.

Вот его отправляется стрелка,
вот уж падают крепы времен,
в недрах вакуума, как горелка,
рыщет в небе звезда Эпсилон.

И с мятежной улыбкой Астарты
дева странная стрелки ведет.
Вот уже разлинованы карты,
штурман спящий услышит расчет.

Жречествуют буквы,
обоюден меч,
не кощунствуй, друг мой, —
изначальна речь.

Колебимы чутко
плоскости весов,
не кляни беспутно
солнечных богов.

Впереди дружины
витязь на коне, —
медленно кружимы
в дыме и огне.

Но лицо открыто
вражеским стрелам,
в отдаленье свита —
заговоры там.

Полыхают грозы
в воздухе земли,
позади – обозы,
и закат в пыли.

Но с улыбкой ясной
голос прозвучит,
он рукою властной
призраки теснит.

Не глумись жестоко,
не гневи судьбы,
и глаза пророка
всколыхнут звезды.

Через бой суровый,
через вопль времен —
негасимо слово
и нетлен закон.

Но на торг площадный
у него запрет,
так во тьме исчадной
благородней свет.

И, беду исчислив,
ты уже не рад?
Так упадок мысли
возвещает ад,

приговор Вселенной,
помраченье звезд,
темноты растленной
безобразный рост.

Но в глуби сердечной
нам грядут судьбы
тьмы и света – вечной,
роковой борьбы.

Есть имена – будто имени нет,
по которым, печалясь, исходят тоской.
Те имена, на которых запрет,
словно звезды цветут в непогоде ночной.

Есть имена – и гласит алфавит,
и страница укромный ведет разговор,
и призывно пророчество гордо горит,
и выносится в сердце тяжелый укор.

Есть имена – словно вещий почин,
есть имена – будто нет среди нас,
те имена, о которых молчим.
Каменистой тропою идет Фортинбрас.

Те имена, что берутся во храм,
их не выдаст ни дрожь, ни рука, ни висок,
что восходят как знаки к высоким мирам
и на землю сойдут, как исполнится срок.

Судьба поэзии – в поэте,
как бой столетий – в сей земле,
тех двадцати его двухлетий,
как мощь, явленная планете

и вновь простертая во мгле.
Но тьма суровая закрыла
небесный логос золотой,
молчат далекие светила,

но жизнь его благословила
своей пречистою слезой.
Ему предведомы мгновенья,
и в дни жестокой пустоты

он слышит тихие моленья
и золотые песнопенья,
и предвещающие сны.
Но лишь коснется ненароком

струны печальной и простой,
душа возносится потоком,
и в этом облаке далеком
уж ясен логос золотой.

В кафе каком-нибудь, где улица видна,
а фонари подчеркивают бедность,
я примощусь у самого окна,
преодолев неловкость и надменность.

И в час глухой, когда закончен счет,
и тень совы парит над фолиантом,
далекий гость из темноты сойдет
в пустынный зал с седым официантом.

И в тайном свете этого огня
преобразятся чахлые растенья.
Зачем он здесь и смотрит на меня,
как будто я – его благословенье?

Он так знаком, высок и молчалив,
но лоб его уж пламенем охвачен,
как будто хор, минувшее простив,
уходит ввысь неумолимым плачем.

Где стол был яств, там тень моя легла,
отбрасывая юношеский локон,
как этот луч из темного окна
проходит зал – легко и одиноко.