Ян Вильям Сиверц ван Рейзема - Стихотворения

Там лишь цветут бесконечные розы,
зори огней – на чужом берегу,
в белых полях неизведанной прозы
я от расспросов тебя сберегу.

Камень поросший, тенеты веселия,
рифмы беспечные, вас ли ловлю?
В тьме бесконечного – имя Офелия:
исповедаюсь, казнюсь и люблю.

Будто полями, дорогою белою,
юностью милою снова иду
с этой печалью и речью несмелою
к той, затерявшейся в темном саду.

Где вы, далекие годы веселия,
зори огней – на чужом берегу?
Словно звезда это имя – Офелия,
тайну безгрешную я сберегу.

Я не знаю, Тютчева судьба
надо мной спокойно просияет?
На меня, беспечного раба,
в полусонной лени замышляет?

Или рок начертится другой,
чтобы дни – размеренны и тихи —
мне пришли, как отзвук верстовой —
из песчаной памяти Плющихи.

Будем в тех песчинках мчать и мчать,
ожидать, покуда не случится,
целый век таиться и молчать,
чтобы так нежданно озариться.

В переулках выбранных цвести,
словно отблеск давнего заката,
и сказать спокойное «прости»
купине нетленного Арбата.

Там, где жизнь так видимо цвела
и слова возвышенно звучали,
там душа свободная плыла,
но ее судьбы не угадали.

Дирижер благородный
славит черную масть,
выступает свободно
вся подпольная власть.

Веет магией черной,
зреет темп увертюр,
и альты и валторны
в вихре тех авантюр.

Вторит первая скрипка
не за совесть – за страх,
и белеет улыбка
на тревожных устах.

Цвета черного кофе
там уж профиль мелькал,
господин Мефистофель
смотрит в зрительный зал.

Погашаются свечи,
высыпает за круг
вся подпольная нечисть
из трирем и фелуг.

Вся застольная свора,
перегарная власть,
и в глазах светофора
бьется красная страсть.

Словно молния, профиль
в дымном облаке грез,
господин Мефистофель
не бежит лакримоз.

И его музыканты
совращают слезой,
как его фолианты —
виртуозной игрой.

Зачем твои страшные сказки?!
И просим мы тьму окрестить,
чтоб в звездную ночь без опаски
заветную книгу открыть.

Но падают гневные вихри,
и рвется заветная связь, —
приходит на царство Антихрист,
ночной и невидимый князь.

Является многоголовый,
рук у него миллион,
безжалостный, серый, суровый,
имя его – легион.

Как призрак земного бесцветья,
под тенью багровых знамен
он шествует тысячелетья,
имя его – легион.

Как сила пчелиная – улей,
энергией жалящих глаз,
свирепее огненных углей,
пронзает иконостас.

Когортами движутся мыши,
сметая священный кордон,
его ты покуда не слышишь,
но имя его – легион.

Когда же надежды затихли
и город отдался в полон, —
на царство восходит Антихрист,
и правит судьбой легион.

И стяг его пепельно-серый
колеблет безвольную тьму,
и смело ночные химеры
дома превращают в тюрьму.

И ходят ночные химеры
дозорами у очагов —
лоскутья бессмысленной веры
набросить на очи домов.

Но только заметят сиянье,
волненье божественных глаз, —
вся сила их темного знанья
как бы исчезает тотчас.

И, может, случится не скоро,
но, слушай, – звучит небосклон,
и вновь отразится во взорах
великая вера времен.

И мы пред Тобой преклонились,
наш солнечный радостный Бог,
и правдой Твоей озарились
бессчетные нити дорог.

И вот уж сияет с Фавора,
и вот отворяется дверь,
пусть это случится не скоро,
но это решится – теперь!

Там небо и плещет печальное море —
залив Зюдер Зее,
и мельницы-аисты сонными крыльями машут,
и, тихий мечтатель, гуляет и шествует
(или пришествует?) русский писатель.
Скорее, скорее – последняя редкость,
последняя редкость – русский писатель.
И крыльями машут лениво и тихо
все мельницы мира. Залив Зюдер Зее.

Закрывает черной мглой
мощно бьющее светило,
и, отхлынувши от Нила,
мрак нисходит гробовой.