Андрей Урбанович - Засмотрелся на время… Книга стихов

Закройте глаза малым чадам и жёнам,
сейчас совершится обряд,
но, Зрячий, останься, ведь ты посвящённый
Зарёю глядеть на закат.

Мы идём воевать —
мы идём уби…
– Мы идём воевать —
мы идём уми…
…вать!
…рать!

– Мы идём побе…
– мы идём поги…
…ждать!
…ать!

– Будет день полыхать,
и знамёна алеть —
будем жизнь мы вдыхать!
– Ну, а мы вдохнём…
– Будем жизнь мы вдыхать!
– Ну, а мы…

Ах, как руки свивались, как в танце безумном,
лунный день бередил твою суть серебром,
и, срываясь, летел в бездну голосом трубным,
и дыханье рвалось, словно нож под ребром,

а как ночь рассыпалась в рассвете холодном,
а как горечь и счастье росли по часам,
и то в небо душа, то ныряла в болото,
то блуждала по жёлтым сентябрьским лесам,

как влекли за собой лабиринты мгновений,
где пытались года, нет, века уместить,
и, нахлынув, топил сонм цветных наваждений,
сердце билось, спешило и жаждало жить…

Разливалась безмолвно по миру молитва,
и в объятьях воды утомился огонь…
И карабкался мир, вновь сползая по бритве,
и лучи всех светил умещались в ладонь.

Мерещатся вещие старцы
и карцер
вчерашнего дня,
и скалы слепящего кварца,
и флюгер, кружащий меня,

и с шумом ворвавшийся Вестник
из леса
Великих Вестей,
и песни расшатанных лестниц,
и месть незарытых костей.

Но кажется, где-то, напротив —
в болотах,
рождающих сон,
какой-то бесцветный, бесплотный
прервал летаргический сон.

Он смотрит… Он слушает сушу
разбужен
моею тоской,
и вот, покидая подушки,
своей безразмерной рукой

он тянется, весь – расстоянье,
сквозь зданья
напротив – ко мне,
вторгаясь в моё подсознанье,
как холод в прожилки камней.

Он весь образуется в руку,
без звука,
ладонь его – глаз,
он пьёт мою старую скуку
и требует новой – сейчас!

Но вот пресыщается. С ленью
теченьем
уходит в песок…
А Вестник растаял виденьем,
а флюгер глядел на восток.

Всё оплачено плачем,
и на чашах весны
легковесны удачи,
а утраты верны,

потому что уж точно
не забрать пустоты
ни ледышкам барочным,
ни потокам воды.

Пей, расплавленный солнцем,
этот воздух зимы,
пей, от края до донца —
поминаньем немым,

потому что то явно,
что ушло и уйдёт,
но окажется главным —
не вошедшее в счёт,

и покажется точным
произвольный ответ,
и наметится точка,
а за ней ещё две…

А в весеннем разгуле,
раздражая курок,
направление пули
выверяет стрелок,
может костью игральной
завтра сбросят с доски —
все полёты летальны,
но в щедротах тоски

тоже есть своё злато
или зло ремесла,
нам резцами утраты
оголяют тела,

и стоим мы нагие,
как и создал Господь,
первородной стихии
обнажённая плоть.

Замело мою горницу ржавой листвой,
я хотел улизнуть, да заметил конвой,
я хотел откупиться, да вышел кредит,
и теперь верный сторож за мною глядит.

Разговоры пусты, он не слышит слова,
но когда я к двери подойду и едва
прикасаюсь к замку или звякну ключом,
он меня отгоняет огромным крылом.

На часах моих день, а на улице тьма
загребает дороги в свои закрома,
обещает июль отрывной календарь,
а в окошко, мне кажется, дышит январь,

и, прижавшись к стеклу, наблюдает мой страж,
как мешаю я краски, беру карандаш,
и на жёлтой стене разноцветным пятном
появляется нечто, скорее окно —

от угла до угла, в человеческий рост
предзакатное небо, и капельки рос
отражают его, и, в объятья маня,
предрассветные девы глядят на меня,

фоном горы встают из сосновой коры…
Так готовят подкоп – так вскрывают нарыв.
Оживёт незаметно оконный проём,
и нырну я в него, и оставлю сей дом.

За этот год я не сошёл с ума,
но в зеркало безумное взирая,
я к этому приблизился весьма —
стоял у края,