Георгий Скрипкин - Захватив в охапку ветер

Судьба назначила мне срок.
Сказала – будет тебе впрок.
Я ей перечить не посмел,
но и послушно не сидел.

Шальное время не считал,
стихами Музу ублажал.
Ее от недругов берег
и тем оправдывал свой срок.

Я озарения не ждал,
терпеньем рифму досаждал.
Звучала музыка во мне,
а я глушил ее в вине.

И только рифма про любовь
всегда выискивала новь.
Я шел за нею, как слепец,
то в разгуляй, то под венец.

Я пересилил тайну мук
и гнет бесчисленных разлук.
И, позабыв про данный срок,
любовью сдобрил свой итог.

У соседа по площадке
есть сынишка маленький.
То он слышит, то не слышит,
будто дедка старенький.
Говоришь ребенку – здравствуй,
он проходит и молчит.
На любое замечанье
супит брови и ворчит.
Он не слышит, если «дай мне»,
отвечает на «возьми».
И протягивает руку
за конфеткой в тот же миг.
Оказать кому-то помощь —
эта просьба не к нему.
А любую безделушку
ему нужно самому.
Очень слышит – разрешаю,
но не слышит про запрет.
И, конечно, не желает
слышать дружеский совет.
В общем, глух наполовину
у соседа странный сын.
И поэтому нередко
ходит по двору один.

Люблю послушать говор волн
на невском берегу.
Они вещают мне о том,
что в сердце берегу.

Их робкий плеск ведет туда,
где стаи голубей
гонял я в детские года,
а видел лебедей.

И мне хотелось вторить им,
умчавшись в небеса.
Там мой небесный Херувим
историю писал.

По истечении годов
сбылась моя мечта.
Я взмыл в объятья облаков,
когда пилотом стал.

Теперь сижу и вижу их
в сверкании невских вод.
Пишу с надрывом вольный стих
с названьем «небосвод».

Я цветочки собираю
возле дачи на лугу.
А, собрав, к любимой маме
я с букетом прибегу.
Будет он белеть ромашкой
и синеть от васильков.
Даже клеверную кашку
я в букет бы взять готов.
Только кашка вырастает
на коротком стебельке,
и поэтому, я знаю,
не удержится в руке.
А вот нежный колокольчик
я способен удержать.
Из-за леса вышло солнце,
нужно к мамочке бежать.

Я – сын земли с названием Россия.
Я русский дух в наследство получал.
Слагалась быль не греческим курсивом.
Мой род славянством летопись писал.

Я берегу российскую прописку,
и не меняю русский на латынь.
И не хочу безнравственной отпиской
хулить отчизны выстраданный тын.

В моей душе российская глубинка
с ее певучим русским говорком,
с открытым взглядом цвета голубинка,
с не оскверненным ложью кошельком.

Там все надежно, искренно и чисто.
Там даже воздух звонок и певуч.
Там не в цене излишняя речистость,
ценней улыбки доброй светлый луч.

Я крепко спал в своей кровати.
В меня вселился сладкий сон.
Но под бочок, совсем некстати,
прилег какой-то теплый слон.

Точней не слон, а малый слоник,
размером с крупного кота.
И стала ночь моя бессонной
и очень чуткой неспроста.

С меня стянули одеяло,
потом задвинули на край.
Я получил тычков немало
и понял – кончен сонный рай.

Обида в теле копошилась,
но я сердитость победил.
Да и оно угомонилось,
прижавшись щечкою к груди.

Я уловил в ночи бессонной
дыханье малого дитя.
Лежал со мной совсем не слоник,
а внучка милая моя.

Пожелтевшая от времени тетрадь.
В ней сознанье будоражащие рифмы.
Разливается по телу благодать,
слышу юности восторженные ритмы.

В них отчаянная вера в чудеса
и реальная надежда на невинность.
Пробиваются родные голоса,
воспевающие право на взаимность.

В них шальная какофония из чувств
и любви незрелой робкие напевы.
Я вмешаться в рифму юности хочу,
но не вычеркнуть решений скороспелых.

И не смоешь с пожелтевшего листа
привкус горечи мальчишеской ошибки.
Не вернуть в реальность юные лета,
не разбавить резкость доброю улыбкой.

Безбрежность моря вижу я в твоих глазах.
Она смывает мою грусть волной лазурной.
И даже в полных светлой радости слезах
сверкает огненный восход любовной бури.