Инна Фидянина-Зубкова: Думки девичьи горькия. Стихи о девушках, феях и нимфах

На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь на Сахалине?»

– Я живу? Да уж не знаю,
я дышу или мертва.
Никогда не угадаешь
где сидит твоя душа.

Это Будда одинокий
всё про всех, конечно, знает.
Ты по-русски понимаешь?
Нет? Тогда ты не читаешь
и стихов моих глубоких.

Не люблю улыбок глупых!
Только Будда одинокий
стерпит все твои ужимки.
Ваши боги – невидимки?

Нет, не буду с небом спорить,
я спешу на своё море —
на песке стирать следы.

А ты следом не ходи,
я иду искать Покой,
который ходит лишь за мной.

На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь на Сахалине?»
– Я живу? Не угадаешь!

Александровск-Сахалинский,
здесь закат такой былинский!
Дочь гуляла по песку:
«Мама, что-то не пойму
куда солнышко ушло?»

Оно, доча, спать пошло.
Не проснётся никогда!
Будет в небушке звезда
освещать горючу жизнь.

«Что ты, мамочка, уймись!
Никогда я не состарюсь на зловещем берегу,
а то я, как моя мама, тут совсем с ума сойду!»

Дочь уехала далёко.
Бережок притворно охал.
Солнце вышло из небес
и сказало: – Молодец!

Александровск-Сахалинский,
был бы здесь закат былинский,
не сочиняла б сказки я.
Всё. Я в дом писать пошла…

Не было берегов у берега.
Я бегала
по бескраю.
Что-то да я не знаю:
ни солнце, ни траву и ни море,
я не знаю горькое горе.

Я знаю песню, которая плачет.
А это значит,
глаза мои бесконечны,
в них плавает вечность
и Охотское море.
Охота на волю!

Если честно говорить о Сахалине,
то нет в нём ничего, окромя глины,
кроме глины, песка и леса.

Нет на острове чудесном интереса,
потому как тот пророс травой:
лопухом, малиной, черемшой,
голубикой, черникой, морошкой
и махонькой редиской на окрошку.

А всё остальное – это море,
и в нём ничего нет, окромя соли,
кроме соли, воды и рыбы —
огромной такой, как глыба.

Глыб у нас тоже много:
утёсы, скалы. Пологом
лежат лишь мелкие долины:
Тымовская и (там где живёт Инна)
славен Долинск-град. Там совсем плохо:
то дома цветные, то горохом
катятся детишки по бульварам
не по древним, золотистым, старым,
а по серым, новеньким, разбитым.

Вот стих свой допишу и буду бита
мэрами всех сахалинских городов.
Ну и ладно. А ведь сколько слов
я хотела написать, но не смогла
(рот заткнула я самой себе), пошла
по острову родному в глину, грязь.
Не хотела я петь песен. Понеслась!

Сахалин не хотел, но обидел.
И что обидное – обид никто не видел.
Растительность и та пошла по кругу:
то лопух, то репей – не жизнь, а мука.

«Да и ну на эту жизнь!» – сказал упрямо
тот, кто рядом был. По стойке прямо
я ходила по дорогам Сахалина.

Птицы с неба крикнули мне: «Инна!» —
и велели кинуться в болото.

– Нет на острове болот то, —
я зачем-то птицам отвечала. —
Можно жизнь свою начну сначала?

Ну а остров предлагал позлее выбор:
«По деревням ты пройдись, живых покликай
иль пускайся вплавь по океану!»

– Ладно, – я рукой махнула, – пойду к маме, —
и три дня над могилкой рыдала.

Остров знал всё это, было мало
ему горя моего, он бросил ветру:
«Зачем поэтам жить на белом свете?»

А ветер пошумел и утих.
Поэтому сижу, пишу я стих.
И все обиды уходят куда-то…
Остров – глыба, он не виноватый.

Господин Пурга, Сахалин Тоска.
А и где бы ты ни жила, была,
ты такого края не видела:
тут зима, зима бесконечная.

Ой не шила я наряда подвенечного,
меня зимушка в шубку укутала,
замуж выдала, гадала, плутала:
«Будет плохо тебе, не реви, не ной,
Сахалин зимой обогрей, укрой»!