Инна Фидянина-Зубкова: Как кума куму не дала. Стихи о мужиках и бабах

Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
ведь водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
До чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»

Так и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водой по утрам выносила:
крыша капала – мужика просила.

Закончилось наше лето:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок третье закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, как дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
Валерьянку я в чай подливаю:
по другому как выжить – не знаю.

– Ну и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себе в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
да воду носить тазами.

Вот и сидим мы с соседкой:
пьём чай, но уж дюже крепкий.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не жалко!»

Ах, какая я хорошая была:
на работе, в поле, дома – всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу тихо, жду: ну кто же заревёт?

Муж пришёл, нажрался, пошёл спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в лес и сгину навсегда!

Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, или нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а по лицу бьют камыши.

Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А уснуть мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Баба дура!) Баба дура? Баба зла!

У болота села и сижу,
я не дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, на детей,
поплелась я к дому поскорей.

– Почему ж не кинулись искать?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»

Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью:
«Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
мать родную у ворот!
(Видно, сковородка ум даёт!)
Как умру, не кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да?»

Свистит сковорода по всем дворам…
Не просите, бабью дурь я не отдам!

– С днём святого Валентина,
Валентина! «С Валентином!»
– Ты свиней не покормила?
«Покормила, покормила.»
– А корову подоила?
«Подоила, подоила.»
– И кролей пересчитала?
«Наши все, чужих не крала.»
– Завтрак будет, Валентина?

«Будет завтрак тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что горе тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, толстый и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Иди зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют дрова,
лишь одна я у тебя:
сама – топор, сама в полень.
Хоть ложи голову на пень!»

Барыня-сударыня на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а как села отдохнуть, так не встала.

Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки на неё, на них плюнула,
да так плюнула, что взорвались!
Мы танкистов искали. Не встречались?

Так зачем же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!

А барыня-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той злой не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
так рожь посеем!

Как куму кума не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.

«Не крутись, кума, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
где нагайка висит, не забудем!»

Разговоры, разговоры, разговоры спорятся:
– Что-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
голова болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, навсегда.

А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
по душе гуляет, по бабьей.

«А теперь в постель и оладий!»
– В постель так в постель, не спорю,
а оладьи сейчас сготовлю!

Вот так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые да ребристые,
вкусные: – На здоровьице!
Пусть нагайка на стене успокоится.