Инна Фидянина-Зубкова - Как кума куму не дала. Стихи о мужиках и бабах

Рассказываю всё как было:
родилась я, значит, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам не гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.

Вот с Ваней беда и вышла.
Чужой он был, то есть пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали на праздники, били.

Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и на себе женила.

Так и жили от мыла до мыла:
работа, баня и дети,
а за детями не углядети!

Потом Ваню сильно побили
(в селе его не любили).
На моих руках он и помер.
Собрала я детей и в город —
не простила селянам обиды.

Теперь меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
по кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Не знаю.

А дети со школы в заводы,
нет мне больше заботы!
Сорок лет – совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, как всегда, беломора.

Вот так бегала я от позора
к позору совсем плохому —
нетрезвому, холостому.

Ты записывай, всё так и было:
мать меня не простила,
отец в свинарнике умер;
а как ветер на курицу дунул,
так и баба Нюра помёрла.

Собралась я, в деревню попёрла.
Приехала, села: – Дома!
Завели мы с мамкой корову
и ещё долго жили:
много ели, водку не пили.

Нас на праздники звали,
но мы лишь руками махали:
– Вы уж так как-нибудь веселитесь,
сами с собой деритесь!

А мы на лавочку и за семечки,
две непожившие девочки,
две молодящиеся старушки —
бездушные душечки душки.

Напрямую ни от кого не зависело счастье.
Был бы суд-пересуд, а «участие»
у завистников быстро найдётся.
Кто в моём случае разберётся?

Всё хорошо у нас было:
дом, корова, свинья, кобыла,
и прозвище наше Силантьевы.
Фамилия? Да ладно вам!

Не обижал меня муж то,
жили мы дружно,
но не было у нас деток,
и мой Михалко забегал.

А бегал он по незамужним,
то бишь, дитё ему нужно.
Забрюхатили сразу трое.
Теперь суд. Как понять такое?

На суде все ручищами машут!
Тятьки вилы на Мишку тащат:
«Порешаем (кричат) на месте!» —
каждый дочь свою тянет в невесты.

Надумала я утопиться
иль самогоном залиться,
но плюнула, ждать решила – что будет,
с меня уже не убудет.
Вот такая история приключилась.
Недолго мы разводились.

У Михайло новая была свадьба,
алиментов на две усадьбы,
и пересудов лет эдак на тридцать:
позор скороспелым девицам!

А в деревне осталась я виноватой:
от того, что не ходила брюхатой.
И мне пришлось съехать,
в другое село уехать
под названием «строительство БАМа».

Там я была желанна.
Записалась я в коммунисты
и с листа нового чисто
жизнь свою начинаю.

Знаю, счастье где-нибудь повстречаю,
ведь оно ни от кого не зависит,
счастье с белого облачка виснет:
хватай, молода покуда!

А молва, суды, пересуды,
где бы ты ни была, догонят:
«Разведёнка, прям тут иль в вагоне?»

А было всё так: на крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили на лёд,
а она ни назад, ни вперёд.
– Прыгай, Нюра!
Та: «Не могу, ведь фигура
застряла в сугробе!»

– Эта дура всю прорубь угробит,
её надобно в бане попарить:
от лишнего веса избавить.
Вот сбросит она сто кило,
тогда её и на дно!

В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет.
– Тащите её в помывочную,
пока волны нет приливочной
в нашей воде-океане!

«Волн в проруби не бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки», —
Нюрка вдруг испугалась,
с сугроба быстро поднялась.

А наши местны мужики
(тоже ведь не дураки)
как её в прорубь закинут!
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
– И что я такой влюблённый
в морозы крещенские?
– Да. Только бабы пошли дюже мелкие!

Интересные мужчины —
те, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними так пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как кукла, скована.

Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
сплясать с поэтом злобным.