Инна Фидянина-Зубкова: На дне колодца лежала любовь. Стихи о девушках

Зализывала Инна раны
каким-то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.

А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.

Ведь лет было – середина.
Инна у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.

Но с чего бы ей быть покраше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом, там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»

И этот круг бесконечный
раны её не залечит,
боли её не залижет.
Огонь в печурке всё ближе.

Кушай, Инна и пей,
нет судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая, как яма, глубокая!

Эти мальчики, смотрящие устало
на мои молчащие уста.
Я сегодня что-то не сказала?
Я наверно, просто молода!

Эти мальчики, смотрящие устало
на неповторимое чело.
Я всегда глядела, вроде, прямо.
А намедни просто понесло!

Эти мальчики. Нет, вас я не забуду!
Каждого в уме переберу.
И назло судьбе сильнее буду,
потому что мимо них пройду.

На меня, как на икону, не смотри.
У иконы много плесени внутри,
на иконе много гала-волокна.
Я такою никогда и не была.

Я такою (пыль сдувать) не стала,
прожила биллион лет – устала.
Вот, уставшая живу… нет, прорицаю:
что нас в будущем всех ждёт – не знаю.

Не смотри ты на меня, как на икону.
Я в мужской любви совсем не тону`,
не тону в руках, в губах – не надо.
Я и так сама себе – прохлада.

Прохлаждаюсь я голодная и злая,
всех бы на пути перекусала!
А на самом деле, улыбаюсь.
То что я икона, не сознаюсь.

Не сознаюсь я, что пыль с меня не сдули,
гала-волокно не натянули,
как простые нервные волокна.
Я устала, взгляд мой – поволока.

На бумажные мосты
понавесили хвосты
непродажные коровы:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.

Из-за этих то хвостов
треснул остов у мостов:
подкосились мосты,
и бумажные листы
полетели по ветру!

А через пару километров
камнем на воду упали
да плотинищею стали,
и стоит плотина та
непреклонна, как сама
природа!

И не было урода,
проходящего мимо,
не плюнувшего в плотину.

Вот сижу оплёвана,
нервная, не сломлена.
Хоть ложись, помирай
да коров хвосты считай:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.

И хочется крикнуть в воздух:
– За что же меня этот остров
так не уважает:
стихи мои не читает?

«Что, дева красная, плачешь?»

– Злые недруги надругались.
Злые недруги надругались,
они со мной целовались.
Они со мной целовались,
а я была безучастная,
у меня ведь горе ненастное.
Горе такое большое,
всеобщее горе, людское:
то мор, то голод, то дети
не слушаются. И плети
даже не помогают.
Уж которые розги ломают
об граждан приставы эти!
А мы всё бродим, как йети,
и песни поём дурные.

«А недруги то холостые,
те, которые целовались?»

– Я с ними больше не знаюсь,
я им ничуть не верю.
Я открываю двери,
а там писем целая куча.
Как рассказать получше?
Каждый в тех письмах хочет
в ответ получить мой почерк
с коротким ответом «да».
Говорю себе: никогда
не пойду за недругов замуж!
Потому как в пропасти канут
все земные народы —
таков вердикт у природы!
И не надо меня жалеть,
на Луну хочу улететь.
Ходят слухи, там дети послушны
и приставы бродят ненужны.
А природа, так та – королева,
лунных жителей пожалела
и ни топит, ни мочит, ни жжёт,
а лелеет и бережёт!

«Ты б замуж пошла за меня?»

– А ты кто таков? Ну да.
«Беги тогда, девка, за мамкой,
пусть та приготовит санки.
Увезу я тебя на Чукотку.
А родителям вышлем фотку:
ваша дочь, куча внуков, хибара.
Чего ж ты хотела, родная?»