Владимир Лузгин - Алфавит грешника. Часть 2. Было Не было Могло

Сколь не старайся, а что мне осталось –
Память да слёзы жены,
Сердце больное, голодная старость,
Горькое чувство вины.

Голову на руки к ночи клоня,
Помню, как прятался я от погони,
Как на лету, засыпая меня,
Белыми розами снег жёг ладони.

Но положившись на веру свою,
Кутая тело в случайные тряпки,
В богом и чёртом забытом краю
Был я доволен укрытием зябким,

Не замечая того впопыхах,
Что почернела звезда путевая,
В окаменевших слепых облаках
Элиминируясь и остывая.

И не узнать мне уже никогда,
Сколь ни прельщайся основой возмездной,
Всё это: ночь, снегопад и звезда –
Было лишь сном, завершившимся бездной.

Господь меня вёл сквозь пустыни,
Болота, заводи, леса,
Являя знаками простыми
Знамения и чудеса.

Я видел в карстовых глубинах,
Научным мненьям вопреки,
Погибших в муках исполинов
Обугленные костяки,

Зачатых женщинами в браке
От падших ангелов, от тех,
Кто жить привык в грязи и мраке
Людских пороков и утех.

Куражась в дерзостном запале,
Они под шёпот сатаны
От Вседержителя отпали,
За что и были казнены.

Загнав отступников в пещеры,
Он в очистительный четверг
Во благо верности и веры
Их всесожжению подверг,

Чтоб слугам божим поученьем
Служил пример ужасный сей:
Не будет никому прощенья,
Каких бы ни были кровей.

Я видел горное ущелье
С как будто бы цельнолитой,
С промёрзшею до дна купелью
С почти хрустальной чистотой.

В ней из досок окаменелых
Дерев неведомых – ковчег
Стоит внутри под гладью белой,
Как праведности оберег,

Как память о спасенье Ноя,
Когда в пучине бурных вод
Исчез, безумствуя и воя,
Дотоле избранный народ.

Забыв о заповедях божих,
Обряды выродив в волхство,
Он проклят был и уничтожен
Вплоть до названия его.

Чтоб всякий знал: пред грозной дланью,
Вершащей справедливый суд,
Поповы выдумки и знанья
От наказанья не спасут.

Я видел холм, людьми забытый,
Равнину плоскую пред ним,
Где объяснял мне смысл событий
Огненноликий серафим.

Перстом горящим, словно стилом,
Чертил слова он в облаках
О Сроках, Таинствах и Силах,
О вечной жизни и смертях.

Строка к строке, сплетясь как змеи,
Единым текстом письмена
Висели в небе, пламенея,
Сколь ни была бы ночь темна.

Они пылали до рассвета,
Переложением судеб,
По воле нового завета,
Его неразрушимых скреп.

Чтоб помнить, избранных из званых,
Как Моисей или Енох,
В тиши небес обетованных,
Определяет только бог.

А я обычным человеком,
Каков и есть, лежал, дрожа,
Поникнув головою пегой
У рокового рубежа.

Листая в памяти страницы
Своих деяний – день за днём,
Ища, чем можно обелиться
В пути запутанном моём.

Не зная, как всё обернётся,
Ловя обрывки странных фраз
Из уст в халатах инородцев,
Мной озадаченных сейчас.

Продрогнув под простынкой голой,
Ещё не зная, что к жене
Уже прислушался Никола
В её молитве обо мне,

Пока, полученное налом,
Врачи делили не спеша,
И, не держа мочи и кала,
Я отходил от АКаШа.

Горе, что чернее солнца
В час затемнения луной,
Без единого оконца
Опустилось надо мной.

И не свалишь всё на случай,
На судьбы слепой огрех,
Видно, просто невезучий
Или это – как у всех.

Горит полярное сиянье,
Фосфоресцируя снега:
Со стужей в противостоянье
Сдалась недельная пурга.

Вновь пыл охоты рвёт и мечет,
Хотя, лишь выйду на крыльцо,
Куржак обхватывает плечи
И даже целится в лицо.

Зато со мною снега шёпот,
Спокойных мыслей ровный лёт.
И песня в собственных синкопах,
Что человек себе поёт.

А все грехи, и лихолетство –
Ничто пред снежной тишиной,
Когда покой уносит в детство,
Где чист был сердцем и душой.