Сергей Васильев - Обратная перспектива

Что делать в день Лицея, подскажи —
Да Пушкина читать, читать и только.
И пусть луны обещанная долька
Залезет в рот, ты только не тужи:
Она, лимонная, тебя ведь не обманет
И над судьбой смеяться не устанет.

И мнится мне, что очередь за мной,
Теперь меня зовет твой милый Дельвиг,
Он не хотел ни славы и ни денег,
Но смерть его стояла за спиной.
А Пушкин что? Да ничего, и ладно.
Поэзия всегда не шоколадна.

А у меня ведь был и свой Лицей,
Такой пригожий и такой хороший —
Он, спрятавшись под снежною порошей,
Жил нами, а еще вселенной всей.
То хмурился он, то улыбался,
Но в душах наших навсегда остался.

Куда спешим?
Да в наш Литинститут,
Профессора там важные такие,
Но мудрые и, в общем, неплохие,
И барышни гуляют там и тут,
Ах, знали бы они, зеленоглазы, —
Литература пострашней проказы.

Что помнится еще? Да стыд и срам —
Наутро то кефир, то чашка чаю.
Но знаешь, Вишневой, я так скучаю
По пьянкам медленным по вечерам.
Гляжу в окно – гудят автомобили,
Не умер, как ни странно, не убили.

Но снова не о том с тобой речем,
Вино в массандровском стоит подвале.
Утонем, что ли, в нем? Да нет, едва ли.
Вино – оно, ты знаешь, ни при чем.
Судьба всегда останется судьбою,
Как этот снег и словно мы с тобою.

А помнишь ли Джимбинова, В. П.
Смирнова и Еремина, который,
Гремя глаголом выспренним, как шпорой,
Был вечно верен пушкинской судьбе.
А Дынник, светлая при непогоде,
И горькая, как греки, Тахо Годи.

А был еще и Михаил Попов,
С которым мы в одной каморке жили,
Лупили рукописями клопов,
Глушили чай, но в общем не тужили.
Припомнить бы и Юрку Кабанкова.
Артемова – а что и впрямь такого!

Живи, Литинститут мой, тыщу лет,
Ты будешь вечно и в снегах, и в звездах.
Дай только сотню лет всего на роздых,
Чтоб получить в бессмертие билет
Иль в шум беспечный общежитских комнат —
А там, глядишь, про нас хоть кто-то вспомнит.

Я вспоминаю этот свет
Грозы мгновенной и летучей,
И молнию надзвездной кручей,
И гром, раздавшийся в ответ.

Пусть плоть твоя расщеплена,
Зато душа жива, покуда
Ты веришь в радостное чудо
Грозы – она нежнее льна.

Росою обрамленный сад,
Где ты проснулся не впервые,
Где яблоки почти живые,
Но головами вниз висят.

Где тихо светят светлячки,
Сверчки скрипят, не утихая,
Где полночь злая и глухая
И звезд угрюмые зрачки.

Но душу, знаешь, не морочь
Постылой жутью приведенья:
Приходит утро, и виденья
Уходят прочь, уходят прочь.

Так жизнь уходит иногда
К лесным и дряхлым старожилам,
И что тогда течет по жилам —
Живая, мертвая вода?

В окне сирень, и свет в окне,
И солнце прядает в окошко.
На подоконнике не кошка,
А тигр, рассерженный вполне.

Ни воробьев, ни голубей,
Одна сирень глаза раскрыла.
Сирени что? Она бескрыла,
Но нашей ночи голубей…

Над вишнею гудят жуки,
Стрекозы ходят, словно козы —
Такие славные стрекозы,
Ах, их ужимки и прыжки!

Свинья под дубом вековым
На желуди глаза таращит.
Кто ищет, тот всегда обрящет,
Остаться только бы живым.

Фицджеральд – он, конечно, скот:
Вот плывет она, ночь-княжна,
А под нею гуляет кот —
Не жена ему ночь, не жена.

Кот – он, как тополиный пух,
Бел и, как медвежонок, толст —
Ест за двух, да и пьет за двух,
К Васнецову просясь на холст.

Ночь-княжна чересчур нежна,
Чтоб хоть раз улыбнуться коту.
И стоит кругом тишина,
Сладко пахнущая за версту.

И наш белый и толстый кот —
Ведь обида его проста! —
Достает из кармана кольт
И пристреливает скота.

И что мне делать, если луна,
Важнее женщины, нежнее льна,
Проплывает опять по небу,
Чтоб сказать, что она одна?

Но ты не хозяин здесь и не гость,
А так, застрявшая в горле кость,
И опять сквозь тебя пугливо
Прорастает нежная ржаная ость.