Вадим Штейнбрехт - Шестое число. Стихи

– Что ты хочешь? —
Слышу в ответ:
– Душу.
– Чего нет, того нет. —
А он, как портмоне, что-то в груди раздвинул
и протянул её мне.
Ей было холодно и больно…
Довольно!

Я вышел на улицу.
Пусто. Темно.
В небе висело золотое окно,
как икона Христа-Спасителя.
Поздно.
В кармане – бумага подписанная…

О, лёгкость ветреная снега —
то снизу вверх,
то сверху вниз.
О, лёгкость ветреная тела,
лунатиком, ступившим на карниз…

И графика кустов на ватмане метели.
Палаш – в сугроб.
Отброшена шинель.
Вороны нехотя от выстрела взлетели.
И алых капель на снегу капель.

Снегирь или снежок?
У ног кармином стынет.
Метель летит
то сзади,
то вперёд.
Дуэльный пистолет
мерещится в ладони…
И снег идёт.

Полутёмный коридор.
Почти не видно лиц.
Только огоньки сигарет,
только контуры тел —
тех, что поплотнее парней,
тех, что поизящней девиц.

– О чём базар, чуваки? —
стекляшками сверкнувшие очки.
Качнувшись,
очкастый на пол сел.
Как на вокзале началось
перемещенье тел.
– Ноги убери! – Не очень ласково,
но в меру вежливо.
Мадам грудастая
вынесла себя бережно.

Хозяин не был пьян.
Его давно мутило
от вони сигарет, нагретых тел и пива.
На полированном столе —
мокрые кольца от стопок и рюмок.
На мокром столе…
А в черепе ныло.
В черепе ныло:
«Скоро тридцать, а ничего нет…»

Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо.
Внезапно, казалось, всё это уплыло,
как будто снег плотный растаял в руке…

Но как её звали? Не помню.
Не помню…
Она по нежнейшему снегу бежала
и громко смеялась.
И улыбались снежинки,
когда она к ним прикасалась,
и таяли молча на тёплой руке.
А после
смотрела на снег вертикальный.
И волосы снег целовал осторожно.
А больше не помню.
А дальше —
не помню…
Ни где это было,
ни как это было.
Луна апельсином в пространстве кружила,
как память блуждала в сплошной пелене.

Но если я вспомню,
забывший навечно,
то стану ли снова таким же счастливым?
Когда это было?
Когда это было…
Давно это было…

Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо…

И только снег плотный тает в руке!

Я – мост, стоящий над оврагом.
Не «мостодонт», не суперэстакада.
Не акведук горбатых глиафов.
Не динозавровый остов железных рам.

Я – много лет стоящий там,
где в глубине оврага
рогоз распутывает локон
упрямо убегающей воды,

где воробьи во мне приют находят,
и в моросящий дождь им сухо и тепло.
Вот только спину ломит к непогоде,
и трескается правое бревно.

Что взять с него? Иной породы!
Не лиственница – мягкая сосна.
И у перил суставы сводит,
но это, видно, к непогоде.
Что сделаешь? Сто пятая зима.

А утром – хорошо. Морозец. Снег.
Детишек пригоршня гороха —
с горы на санках. Дальний смех
дробинками врезается в пространство.

Их берега ещё не осыпались.
Потоком не срывало деревянной шкуры.
Да ладно б это… Летом гадят куры
и гуси с ними заодно.

Я – мост, стоящий над оврагом,
не просто толстое бревно.

А тишина! Короткий зимний день
уже насупливает брови.
Из сумерек присыпанной дороги —
стога с заснеженной горы.

Круп лошадей от инея мохнат.
Мужик в тулупе до подмёток.
Подков металл. И от зубцов летят
картонность снежная ошмёток.

Охапка сена на снегу.
Осоки шелест. Запах лета.
Полозьями придавленного снега
былинка вдавлена в шлифованном следу.

В зелёном соке тает кубик льда.
В прыжке глаза раскосые пантеры.
Пред выбором из «нет» иль «да» —
вишнёвых губ плоды созрели.

Уже составлены составы.
Уже отходят поезда.

Уже раздавленная гроздь
перебродила в бочке с соком.
И винным запахом с востока
плывёт разнеженная ночь.

Уже полны твои перроны.
Уже отходят поезда.

Ключицы дрожь – к нему, туда.
Над головой взлетает платье.
Ленивостью его объятий —
в зелёном соке кубик льда.