Вадим Штейнбрехт - Шестое число. Стихи

Выцветают книги трагедии.
Улыбки – как птицы. Им нужно тепло.
Лишь вороны, вороны, чёрные вороны
вознесенско-тяжёло шевелят крылом:
«Чувак, не бери в голову».

Но если и есть во мне тишина,
то вбилась в ребро и молится.
Во мне миллионится крик любви.
Нежность во мне миллионится.

В щёлку подглядывал закат:
– Как он там, нескладный, влюблённый?
Слово зелёное, как виноград,
к губам моим наконец-то подносится,
как подносят к диску иглу.
Но я молчу.

И понял я,
что для тебя
не нужен звук меня.
И опустела колыбель без звука.
Шершавится на паузах игла.
Улыбки клином улетают к югу.
Лишь вороны, вечные, как темнота,
каруселью летят по кругу.

И сердце развулканилось.
И профиль сквозь слёзы
потерял свою чеканность.
И миллион криков стадом мамонтов
погрузился в горящую лаву.

Как много я хотел тебе сказать…

Небо, упади на меня.
Только не очень больно.
Жизнь бы прожить достойно.
Небо, упади на меня…

Там, за окном небес,
вдруг я услышу снова
мамы родное слово.
Небо, упади на меня…

Что-то бормочешь спросонок.
Христос был когда-то ребёнок.
Бродишь и бредишь, и бродишь.
Небо, упади на меня…

Глас, мы споём с тобою
вместе чудесней звуки.
С клироса хор – не к разлуке.
Небо, упади на меня…

В два поломанных горла
фистулу ставить напрасно.
Боже, как жизнь прекрасна!
Небо, упади на меня…

В тёплой постели прелой
холодно невыносимо.
Клинопись стёртой гордыни…
Небо, упади на меня…

Что в строках, которые вы не прочтёте?
Кому предпочтёте скитальца и странника?
– Вас трудно понять без подстрочника.
Странно?

В чьём имени ищем созвучность эпохе?
О, как не любили! О, как защищаем!
Обложки могильных камней открываем.
Странно…

Кому нынче скорую гибель готовим?
Когда чувства выше всех разумов мира?
Потом снова склеим разбитых кумиров.
Странно…

Что выдох? Не часть ли того, что при вдохе?
Что истина? То, что приемлемо многим?
Но кто-то впервые пройдет по дороге.
Странно…

И кажется мне, что отставший в пути
спешит поскорее спиной повернуться,
чтоб думали, что он идёт впереди.
А тем, впереди – им уже не вернуться.

Страшно…

Уж сорок лет. И бес в ребро
печалью мудрого открытья:
прекрасно старое вино,
прекрасны молодые лики!

Налью вина в фужер высокий.
Лукаво выпукло бедро.
Иных ушли уже давно
вагоны в станций монолиты.

Когда мой тронется вагон,
в суровый пурпур упакован,
кто будет в нём?
Что будет в нём?

Вам не нравятся заунывные похоронные марши.
Но вам нравится улыбки американской синус.
Я прорастаю – доисторический фикус —
сквозь лестничные пролёты и марши.

Машут листья широким жестом,
а может, и жестом Креза.
Двухмерностью мышечного среза
малого или не малого желудка.

Но жутко
пробивать крышу:
на термометре – минус сорок.
И верхушка ложится боком
на чердачное окошко.

А потом диверсантом – вдоль,
над псевдо-поэтическим запустеньем.
Какому дьяволу пришло в задницу
сделать меня доисторическим растением!

Только голоса слышу
да фонтанчики запахов с кухонь.
Представляю себе лица,
шевеля зелёным ухом.

Глубинный помёт – немалая плата!
Несъедобен – одно утешение.
Ах, как хочется нежно двинуть
в глаз воробья, обожравшегося вареньем.

Но и чердак скоро кончится.
И как верхушке не корчиться,
сквозь шифер на минус сорок —
скоро.

Ворох листьев собрался.
Шифер – так в костре – рвануло.
Над крышей зелёный факел…
Снегом солнце в горло толкнуло

ледяной цилиндрик воздуха
по гортани вниз.
Вот оно, прозрение!
Вот она, жизнь!

Но что бывает с фикусом в мороз,
хоть он и доисторический?
Вот и вызвал у ворон
американский смех истерический.