Наталья Тимофеева - Когда цари служили пастухами. Стихи и немного грустного юмора

Тень деда-Щукаря витает над борщами,
Волнуется старик за добрый пересол.
Бывало, едоки за это не прощали,
Выплёскивая борщ с лягушками под стол.

Иной знаток борщей грешит не столько солью
И множеством приправ, как живностью в котле.
И он несёт сосуд заполненный к застолью,
Не к ругани готов, а к вящей похвале.

Всё в меру хорошо: и специи, и мясо,
И овощи, и жар под донышком котла…
Иначе сваришь ты не борщ, а биомассу.
Жизнь повара, увы, сегодня тяжела.

Фастфуд заполнил всё, умение готовить,
Похоже, навсегда уходит в глубь веков.
Поэты – повара, им трудно прекословить,
И даже дед-Щукарь на это не готов.

Пекут они стихи на собственной закваске,
В закладке лишь вода и сахарный сироп,
И даже не найдёшь внутри живые краски,
Но критик завсегда лишь «гад» и «русофоб».

Заполнены памяти закрома,
Грусть тихо плещется через край…
Кто знал меня лучше, чем я сама,
Давно переехали в светлый рай.

Оттуда ни весточки, ни кивка,
Ни звука радости, капли слёз…
Лишь ветер, летящий издалека,
Доносит, как будто бы, шум берёз,

Густой аромат неизвестных трав,
Манящий, словно святой елей…
Мятущийся разум в ночи сковав,
Касается память души моей.

И светят глаза удалённых звёзд
Огнём неведомого пути,
И прочная лествица – Млечный мост
Зовёт навеки покой обрести.

Но утро приходит под гомон птиц,
Сдувая с век наважденье сна,
Даря мне одну из своих страниц
От первого лучика – дотемна.

В силках дождя угомонился ветер.
Он час назад бросался, словно вепрь,
Трепля лозу, круша, ломая, ветви,
По зверьи дик, разнуздан и свиреп.

И вот разверзлись хляби в тёмном небе, —
Невиданной плотины рухнул вал,
И грохот струй, как музыка в вертепе,
Обрушился и крыши захлестал,

И сад согнул. Под тяжестью нездешней
Кусты легли на землю, как тростник,
А ливень бил всё жёстче и безбрежней,
И темнота гасила каждый блик.

Подкрался гром из-за горы накатом,
Как с кручи оборвавшийся валун,
И прозвучал невидимым набатом, —
Восстал из тьмы отверженный Перун,

Схлестнувшись с целым миром в страшной сече,
Пугая птиц на гнёздах и зверей,
Которым от судьбы укрыться нечем
В стихии водной. В силище своей

Бесчинствовал поток во тьме кромешной,
Пока под блеском молний не иссяк…
А гром катился вольницей мятежной
И не стихал за окнами никак.

Как жирный кот, нажравшийся сметаны,
Владыка до отрыжки кровью сыт.
Вокруг него, кривляясь, шарлатаны
Поют и пляшут, в отдаленье спит
Чумной народ, – простая мизансцена.
Подмостки ветхи, в будочке суфлёр
Из фляжки самогон хлебает, тлена
Желая заглушить тошнотный флёр.
Зал в напряженье замер. Под сурдину
Оркестр играет чей-то старый гимн.
Владыка разминает ноги, спину,
Попутно строя много разных мин,
То улыбаясь, то надменно хмуря
Надбровных дуг нависшие края,
При этом неудачно каламбуря
О пиковых аспектах бытия.
Сценарий плох, актёры на измене,
Дух подворотни всем шибает в нос,
Но эпилог нескоро. Ходят тени
По потолку, для них уже сбылось
О чём мечтали. Тень отца народов —
Их предводитель по дороге в ад…
В театре этом нет громоотводов,
Пожарных тоже нету, говорят.

Бездарно и бессмысленно, как скрежет,
Звучат слова, в которых толку нет.
Нож бездаря живую Музу режет,
Чтоб та от боли крикнула: «Поэт!»

Но та молчит и, истекая кровью,
Печально смотрит, как толпа невежд
Нахваливает, не поведши бровью,
Бездарность и скандирует ей: «Режь!»

У Музы нет заступников и судей,
Чтоб разметали человечий хлам,
Чей слог не поэтичен и паскуден,
Равно, как у мужчин, так и у дам.

Но, чуждый самокритики народец,
Помешанный на славе без ума,
Бездонный для поэзии колодец
Бессонно роет, словно закрома,

Где похоронит речь свою родную,
В безумной жажде здесь оставить след,
И тем её унизит, подчистую
Сменив разумность на несносный бред.