Борис Большаков - Моё Кривое Счастье

Ты, крохотная, с видом воробья,
сидишь-молчишь, скрипит кушетка-ветка…
Устала, плачешь, хочешь, чтобы я
хоть раз в тебе увидел
человека.

Я – нищий в разговоре о деньгах,
но каждый день в романтике пиратства
на видимых и дальних берегах
я нахожу в эмоциях богатства.

Ты от меня не спрячешься в лесах,
отбрось подальше глупую затею!
Я золото нашёл в твоих слезах,
и, как поэт, вот-вот разбогатею…

За стихи не упрекай.
В силе – прошлые победы.
Откажись от роли Герды.
Я – не Кай.

Да, мне холодно, порой.
В «вечность» собраны ледышки.
Но горят глаза мальчишки,
увлечённого игрой.

Я пытаюсь объяснить:
не болей, когда болею.
Я о прошлом не жалею,
потому – не рвётся нить.

Что случилось с головой
после длительной бомбёжки?
На извилистой дорожке
я – живой.

Ты всему не верь, о чём
я пишу, волнуюсь, плачусь…
Пусть за каждой строчкой прячусь,
не являясь хохмачом.

Да, навеяли печаль…
Безысходность, ностальгия.
Ни к чему слова другие.
Это – прошлого печать.

Мы вдвоём шагаем ввысь.
Улыбнись моим скелетам.
Так непросто жить с поэтом.
Но… смирись.

По обстоятельствам,
но больше – по решению,
срывая с шеи скромный оберег,
питает склонность к саморазрушению
непрочно склеенный железный человек,
октябрь пьёт – талантливый и временный —
стремится в тёмное, ошпаренный лучом,
выстругивает парусник из бремени
в свободное от службы палачом…

На первый взгляд – натура неглубокая,
а на второй – закрытый океан.
Смотря, вглядись, голубка светлоокая:
не просто так он холоден и пьян.
Не просто так шуршит постель кленовая
под сапогами, грозными на вид…
Внутри чудовище проснулось трёхголовое,
из клетки вырваться на волю норовит.

Но ты – со мной – хорошая и тонкая…
За что такое счастье – не пойму.
Прости, лети, голубка светлоокая,
позволь побыть недолго – одному.
До слёз противна желчь состояния —
когда оскал съедает доброту.
В тартарары уносятся старания
не заступать за тонкую черту.

Про́сит, просит сердце кутежа!
Под косухой – штопаная ряса.

Буду жрать без вилки и ножа
с кровью недожаренное мясо,
запивать изысканным вином,
отравляться жизни перемоткой…

Стану ледоколом-колуном,
направляясь вечером за водкой,
в куче недобитых чёрных пней,
что медведи в спячке проморгали.

Надо, надо, надо быть умней,
разжигая мысли о Валгалле.

Бросить бы, как в детстве, дихлофос
в опытный костёр, а следом – порох,
и осинник сбить, и встретить ос,
и оставить след на мухоморах.

Просит, просит встряски голова —
материться в сторону заката,
с корнем вырывая дерева,
что с добром рассаживал когда-то.

Хочется казнить и целовать.
На мои крутые вихри глядя,
дьявол будет петь и танцевать,
хлопая в ладоши.
Бога ради.

Не думал
взваливать
на плечи – я
твои
свои
противоречия,
и – жаль, что призраки
и демоны мои
к тебе пришли…
Судьбы киношная ирония:
своими стали посторонние,
и – до оргазма от агонии —
одно вращение Земли
вокруг Звезды —
живой и знающей
о Водяном и Утопающей,
и – утаиться от всевидящей
возможно
только в темноте…

И не заставят ждать последствия —
круги лишения и бедствия,
и доведёт до сумасшествия
сорока с горем на хвосте.

Игра – простая и опасная,
и подчинённая, и властная…
В неё, стыдливую и страстную,
играй, и – ей не прекословь.

И – усмиряй противоречия,
не отвлекаясь на увечия.
И пусть пьянит
мужчину с женщиной
игра с названием
«Любовь».

Больно. Плачет любовь моя,
все обиды в себе тая.
Не желает открыться…

Горько. Как не переживать?
Слева-справа пуста кровать.
В клетке вольная птица.

– Не жалей меня, не скули,
всё уходит в нули, не зли.
Не зову,
не болею…