Дмитрий Пригов - Монады

Тут уж сами вставите конкретику: защитники, мол, такой-то и такой-то пакости и мерзости, и подпись. Не мне же в этом копаться!

Но чем глубже уходил я с головой в эту ситуацию, чем мощнее и неотразимее отыскивались доводы и аргументы, тем меньше во мне оставалось куражу и уверенности. Может быть, первый раз в жизни глянул я на себя открыто и беспристрастно, без флера и обаяния набежавших годов беспрерывной и, в общем-то бескорыстной, хотя, конечно, сумбурной да и бессмысленной деятельности в области современной культуры. Впервые я оказался на месте отвлеченного созерцателя всего списка печальных и неутешительных событий моей жизни. Отдаляясь, отделяясь от малого места своего утверждения в этом мире, я постепенно приблизился, а потом и полностью слился с позицией собственного обвинителя. И душа моя впервые моей же собственной подлостью уязвлена оказалась. Господи, что я тут испытал! Что я испытал, Господи! Что испытал! Но не буду, не буду распространяться по этому поводу, дабы не почудилось, что притворно самоуничижившаяся душа нашла как бы обманный, боковой выход (эдаким боковым изоморфным Гитлером) самоудовлетворения и невидимого торжества. Нет. Надо быть честным. Честным до конца. То есть явить ту самую, заявленную от моего лица, честность интеллектуала.

Понял я, что ничего, кроме чистосердечного признания и раскаяния не поможет мне, то есть не спасет. В смысле, не оправдает, а спасет. В смысле, речь уже идет не об оправдании, а о спасении. В смысле, облегчит душу и прояснит зрение. И спасет, конечно, не перед лицом этого жалкого и никому не нужного мелкого собрания мелких людишек. Якобы некоего суда, возомнившего себя будто бы вправе выносить суждения и приговоры. Обратите внимание на неслучайную – о, в такие судьбоносные моменты нет ничего случайного! – игру слов, а на самом деле, смыслов: приговор – Пригов вор! Возомнившего выносить суждения по поводу явлений, сущностей и личностей, ему неподвластных и неподсудных по уровню просто продвинутости по шкале ИМПЛС. Я уж не говорю про другие, более сложные, и вовсе непосильные для их нехитрой интеллектуальной продвинутости и культурной невменяемости – я должен был, должен сказать им это открыто и в лицо! А то кто бы им еще это сказал?! Не их же сосед и приятель, сам не ведающий подобного?! Кого найти, кроме, единственно, меня? Глупый бы сам не понял. Тихий бы постеснялся, да и слов бы должных не нашел. Умный бы криво усмехнулся, да и побрезговал. А сказать надо, сказать громко и отчетливо для общественной, культурной, интеллектуальной, просто и, извините уж, метафизической и миростроительной, да и, в конце концов, в результате, их же собственной пользы. Вот я и сказал. А теперь за дело.

Благородное обвинение и честные свидетели (кивок в их сторону и холодные настороженные взгляды с их стороны) полностью и окончательно изобличили мою подлую сущность, так неловко и глупо и как бы удачливо до сей поры скрываемую. Теперь уже, собственно, и не скрываемую. В виде отчетливой, пластически точно выполненной словесной картины все это предстало передо мной, и я ужаснулся (небольшие повороты голов в сторону, изобличающие некоторую ироничность в пределах серьёзного и искреннего высказывания). Как в прошлом сказали бы: слезливая гадина! Взирая на окружающие меня здесь молодые открытые порывистые лица, внимая страстным и нелицеприятным, даже я сказал бы, губительным, уничтожающим словам, я с ужасом и неимоверным стыдом ощутил всю свою мерзость и необратимую глубину падения. Стыдно! Ой, как стыдно-то, а? Стыдно и омерзительно (взгляды внимательны и серьезны)! Стыдно и омерзительно не только за себя, но и за всех прочих, которых я, несчастный и коварный, завлек на этот путь преступления и нравственно-морального разложения! Стыдно за них, но в то же самое время и несколько удивительно. Ведь они же сами все это видели, во всем принимали участие – не маленькие! Так они не только не остановили меня, но и наоборот, потворствовали этому, понукали и понуждали меня. А в некоторых случаях и бежали впереди меня, оглядываясь, прикрикивая:

– Ну что же ты!

Да я не буду попрекать кого-либо. Не попрекать же того несчастного повара, страдающего полнейшим несварением желудка, приобретенным в тяжелой и мучительной борьбе с мощными продуктами, не желающими обращаться в некое мягкое, нежное, текучее и неразличимое. И он вынужден одолевать и одолевал. И его рвало на все это. Но не осуждать же его. Да я и не осуждаю. Я даже полон сострадания и удивленного поклонения. Я никого не обвиняю. Да и где они все? Куда подевались! Или поскрывались за вашими прямыми, плотными молодыми спинами? Но ладно, я только о себе. Однако, стыдно вообще за всех! И за вас! За вас-то в первую очередь. Поскольку вы, не желая даже того, невольно и инстинктивно, самыми естественным своими движениями обрисовали такие бездны и провалы почти нечеловеческого разложения, которые я, при всей своей ужасающей натуре, не только бы не мог достичь, но и представить даже. Значит, срисовали вы эти картины (и с немалым мастерством опытной и даже, надо заметить, несколько даже уже устало-изощренной руки) с пейзажей своей души! Бедные мои, мне жаль вас! Но и стыдно (лица у сидящих исполняются вдруг неведомым смятением, оглядываются друг на друга и по сторонам)! И омерзительно тоже. Но речь не о вас. Это – ваши проблемы. Речь обо мне.