Дмитрий Пригов - Монады

– Так и обсудим, – уверенно говорит он. – Да, кстати, я ведь тоже не чужд этому занятию, – вскользь замечает он.

– Какому? Стихосложению?

– Нет, я более груб. Я тут роман написал. Могу ли попросить прочитать? Или это уж и вовсе немыслимая наглость.

– Да что ты, что вы. Конечно, нет, – поспешно лукавлю я, понимая это как цену за возможную публикацию.

– Вот и хорошо, – он протягивает мне свою визитку с множеством телефонов и адресов. – А твой номер?

У меня нет визитки. Он подзывает одного из молодых людей, и тот в записную книжку аккуратно заносит мной номер.

– Я свяжусь с тобой. Тебе позвонят. Ты никуда не уезжаешь? Вот и хорошо, – и в сопровождении стремительно покидает помещение.

Но я совсем не о себе. То есть о себе, но в другом качестве. Да, да виноват. Но и вы виноваты. Все виноваты. С вашими черными бородами и умными морщинами на как бы умных лицах. А мне все по-прежнему не к кому обратиться за свидетельством своей не то чтобы невинности, но не абсолютной все-таки меры ответственности за все здесь произошедшее. Да и как, скажите мне на милость, один, пусть и даже самый недюжинный, кроме Бога, конечно (краем глаз замечаю как они инстинктивно мгновенно возводят к потолку свои бездуховные глазки и тут же поспешно возвращают их в исходное бессмысленное положение), мог бы быть здесь за все ответе. Спасибо, конечно, за столь высокую степень оценки моих, пусть даже и ужасных, губительных, но неимоверных для простого человеческого существа, наделенного небольшим ресурсом антропоморфных сил…

– Ты с кем это?

– Да так, с некоторыми!

– С какими такими некоторыми? – настаиваю я себе перед собой, уж не уверен – ради себя ли.

– Неважно. Ты мешаешь мне. Очень мешаешь. Я сейчас им все скажу!

– Как это мешаю? Как это мешаю?!

– Вот так и мешаешь!

– Ладно, – смиряюсь я перед собой. Перед собой, но не перед ними, и продолжаю:

В своей ярости (пускай, пускай, допустим, допустим, что и справедливой) в своем стремлении уничтожить, унизить все, вам неподдающееся и недающееся в физическое и ментальное владение, но даже вы не можете мне отказать в моем праве высказать все вам в лицо, и описать свое ужасное положение человека убитого, разрушенного жизненными обстоятельствами и собственными отвратительными поступками и губительными решениями.

– Вот так! Вот так! Все правильно!

– Отстань, и без тебя тошно!

– Отстаю, отстаю.

– Так вот.

Tак вот, снизойдите, как говорится, с ваших высот до жалкой картины ничего еще не предвещавшего, но уже как бы провиденного, предположенного как ужасное и беспросветное детства моей тогдашней еле заметной и в физическом, и личностном плане персоны.

Родился я, значится, эдак в районе 1938–1940 годов. Т. е. моя мать родила меня [не] за год – за два, а родила за 7 месяцев до войны до начала Великой Отечественной войны. Говорит ли вам что-либо это название? Ну, хотя бы это звучание, хотя бы сочетание этих букв (некоторое вялое и бессмысленное напряжение складок лба и неопределенное выражение рта выявляет их полнейшее неведение данного предмета)? Вот то-то! Т. е. буквально накануне жестокой, разрушительной и всеразрешительной, катастрофической войны. А я как раз ко всему этому родился ужасно недоношенный вместе с моей недоношенной же сестрой, выросшей, кстати в тех же самых обстоятельствах, на которые так бессовестно напираю я, человеком, не в пример нелицеприятному мне, яростному и безжалостному, ужасающему и дикому, весьма достойным и благородным. Весьма, между прочим, под стать вашему суду. Вот ее бы сюда! Она бы достойно приняла бы все ваши претензии и нападки. Но вы бы и ее, и ее, чистую, и невинную не пощадили бы! Но она просто своим примером чистоты, своим молчаливым и красноречивым утверждением: – Вот она я! – она бы все, в том числе и вас, превозмогла бы. Не то, что я, слабый, поддающийся любому волевому напору и претензии любой, даже и не власти, а притворяющейся властью невласти.

Но она, она никогда, никогда не осуждала меня. А уж у нее, поверьте, были на то причины и, порой, веские. Нет, я не отвергаю и не опровергаю всего. И того, в том числе ужасного, сказанного здесь обо мне. В том числе, как вы можете себе представить, и сексуальных домогательств – оно понятно, когда в семье, в тесненькой комнатке растут-подрастают почти одного возраста разнополые существа. Но это только я, я! Вы угадали! Только не трогайте ее. Ее не трогайте! Она неподсудна вашему непросветленному суду. Она была в детстве чиста и в юности прекрасна. Прекрасна и ответственна. Ответственна с младых ногтей за все и не только свои, но и мои, да и всейные поступки. В ней жила ответственность за все, творящееся на земле. Бывают такие люди. Редко, но бывают. И она из таких. Была она чиста и добропорядочна. Почему, кстати, не она на этом вот месте перед вами, а я. Уж и не знаю, интересно ли все это вам? Да интересно вам чего-либо, кроме ваших собственных представлений, инвектив, гордыни и всего такого, что вполне уютно и как бы самодостаточно окружает вас, ограничивает горизонт ваших недалеких упований и нехитрых притязаний. Ну, это я так. Извиняюсь. Не должен бы. При моем-то послужном списке не мне укорять других. Голову бы пеплом осыпать и взвывать: Увы мне, подлому! – Так я и посыпаю и взвываю: Увы мне, подлому, подлому, подлому и несчастному! Но вернемся к сестре. По причине нашего почти одновременного рождения (она появилась на свет раньше меня на 40 минут, что также способствовало моей последующей дискомфортности и душевной неуравновешенности, которые она могла почто ежедневно наблюдать, никогда не понимая истинных причин – тьфу, самому противно писать о подобном), по причине… по причине… Так вот, по причине одного, буквально одного, с ней возраста мы с ней и в школе сидели за одной, представляете, партой. Что, опять-таки (вот ведь судьба! – как ни поверни, что другому на пользу, мне на погибель!) потворствовало моему нарастающему паразитизму. И я, как можно себе представить, беззастенчиво, даже нагло списывал у нее все, что можно было списать, шёпотом выспрашивал ответы на все вопросы. Даже заставлял делать за меня какие-то там домашние задания, в то время как сам самозабвенно и беззастенчиво у нее же и у всех на глазах гонял, скажем, на улице футбольный мяч. Природная честность заставляла прямо содрогаться весь ее ангельский адолесцентный организм. Что такое адолесцентный? (кстати, как пишется? через и или е? вот и не знаете! а я знаю – через е, т. е. адолесцентный! вот и поймал вас!) Вы не знаете? Ну, господа, знаете ли, если вы уж решили заняться подобным, так уж знайте, пожалуйста, выучите, спросите у умного соседа (у меня, у Рыклина, Гаркуни, к примеру), либо не занимайтесь этим. Оставьте это более приспособленным, образованным и ориентирующимся. Тому же мне, например. Я буду строг, нелицеприятен, но справедлив. Я не засужу вас просто из одного чувства неправедной мести за то, что вы сделали, гады, со мной. Нет, я честно и справедливо присужу вас ко многим годам отсидки где-нибудь в Сибири (а что? в наше время это было вполне привычным занятием здоровых молодых людей из хороших семейств! что? не слыхали? тоже не слыхали? услышите! и если не от меня, так от кого другогo и вскорости! вы же сами так страждете кого‐нибудь непременно осудить! ну что же, может, вы и правы, так почему же этими кем-нибудь не быть, к примеру, вам? очень даже можно быть). Хотя, извините, извините! Я опять, как и свойственно подобным нарциссическим (что, опять слова не слыхали? слыхали? хорошо! извините!) падлам все говорю и думаю только о себе и преимущественно в преимущественных степенях. Конечно же, вы обо всем слыхали и все слышали. И, естественно, сейчас речь идет обо мне совсем в другом смысле. Мне надо объясняться не в своих якобы переизбыточных знаниях, а в своих вполне конкретных и банально-отвратительных поступках и проявлениях.