Дмитрий Пригов - Монады

Однако же любовь ее, моей сестры, была безгранична и неизбывна, даже в том еще младенческом возрасте, когда все мы так эгоистичны, и смотря на кусок, протягиваемый ласковой материнской рукой нашему брату, ровно такой же, как и нам, начинаем гадко вопить:

– А у него больше! Хочу такой же! Хочу этот!

– На! – протягивала мне сестра свой, ничем не более незамысловатый кусок.

– Давай! – грубо и бестактно вырывал я ее кусочек.

– Теперь все хорошо, – она, маленькая, словно успокаивала маму. – Все хорошо. Тебе хорошо? – обращалась она ко мне.

– Хорошо! – буркал я без всякой благодарности.

Да, любовь ее к ее непутевому брату превозмогала даже природную идиосинкразию обмана, и она делала за меня, практически, все эти нудные домашние дела. Все это я говорю, конечно, не ради художественного описания образа моей сестры (хотя и такой вот нехитрый памятник в истории, в моей ужасной истории – все-таки хоть поздняя, хоть, неловкая, хоть какая-никакая дань памяти ее доброте и душевной чистоте), но ради безуспешных попыток отыскания корней ныне случившегося и происходящего.

У вас сразу же, естественно, возникнет вопрос: Вот два разнополых юных существа в пору их полового созревания, постоянно находящиеся, живущие, проживающие, отходящие ко сну, переодевающиеся, сменяющие нижнее белье в одной комнате коммунальной квартиры – как это? Не смущающе ли это? Зная всю мою подлость, не могущую бы, как вам ясно уже с несомненностью, не проявиться уже тогда, вы не можете не задаться вторым, моментально возникающим, вопросом – а не было ли с моей стороны каких-либо сексуальных поползновений по отношению к моей невинной сестре?! Увы, вы глядите в корень! Да я уже мельком и помянул это сам, отобрав у вас первенство в обнаружении, предъявлении свету еще одной, может, самой отвратительной и непростительной язвы нечистоплотной плоти моей души. Да, вы глядите в воду. Вы глядите в суть. Как вам в вашем положении и с вашим спокойным, холодным, даже циничным, я бы сказал, безжалостным и в какой-то мере бесчеловечным взглядом на жизнь и положено. Сознаюсь – было, было! Господи, было! Ведь было же, было же, былооооо! Мне тяжело, тяжело! Ой, как тяжело. Да, в общем-то, конечно, не очень. Не очень. И даже, признаемся, совсем не тяжело. При моем почти показательном послужном списке, было бы вполне безрассудно, глупо и смешно, представить, чтобы мне было как-то особо тяжело в каждом отдельном случае моего злодеяния. Но мне было, все-таки было тяжело! Ну как мне убедить вас, что было! Да нет, конечно же, вас ничем не убедишь. Что вам чьи-то убеждения, идеалы, отличные от ваших – ничего, пыль, говно! Вы умеете только к ногтю. Ну, да это – ваши заботы и проблемы! Мне бы в своих разобраться, рассчитаться и оправдаться, по возможности (хотя, какая уж тут возможность!). Не берусь описывать все те мерзости, пакостные картины и степени страдания и унижения моей бедной сестры, по доброте своего характера, молча все сносившей, но и отвечавшей все-таки достойным сопротивлением. Не могу, не хочу и не буду это все описывать. Да, собственно, и описывать-то и нечего. Ну что может предпринять жалкий закомплексованный, боящийся всех и всего, мальчик-ученочек до седых своих волос воспитанный и обреченный обществом и властью на жалкую роль поддакивателя. Винтика, щепочки, микроба человеческого, приходящего в панический ужас до онемения членов и пересыхания глотки вместе с языком при одном только виде управдома или еще какого мелко-мельчайшего представителя сферы, даже сферки власти, не говоря уж о любой возможной фигуре в погонах. До сих пор, даже в наглой, развращенной никого и ничего не боящейся и не уважающей загранице я вздрагиваю при виде пограничника, полицейского или работника паспортного стола в посольстве. Но это все попытки оправдаться. Не обращайте на них внимания. Даже учитывая мое позднее жалкое, никому не нужное раскаяние, все это только усугубляет мою вину в ваших глазах, правда, я думаю, видевших и не такое, видевших, да и самих участвовавших в вещах и почище, и в вашем собственном исполнении, так что я по сравнению с подобным выгляжу просто-таки ангелочком-кастратиком. Однако же, все, мной здесь приводимое, включая и слабые инвективы в ваш адрес, только ухудшает мои судебные перспективы. Хотя, что может еще их ухудшить?! По той же причине не касаюсь и моих отношений с родителями, которым я доставил столько страданий, добавил столько предварительных преждевременных седых волос и горьких складок у рта, что моими нынешними поздними ламентациями уже мало что можно исправить и искупить. Поэтому молчу! молчу! Я молчу! Вы правы. Вы же видите, как искренне и безысходно я молчу!