Дмитрий Пригов - Монстры

– Что-то все-таки там есть. – Ренат в который раз заглянул в темную соседнюю комнату. Странно, ему да и Николаю почему-то не приходило в голову попросту зайти туда, зажечь свет и окончательно убедиться в беспочвенности своих подозрений.

– Оставь, Ренат. Это же чистые проекции внутренних страхов, ожиданий и озабоченности.

– Ну, конечно, опять литература. К тому же психоз. Ты ведь, по-моему, уже понял, что за формализованной частью этого стоит вполне реальное материальное содержание, наполнение. Да, все мои определения расплывчаты в пределах вашей как бы строгой научной конвенции. Так ведь никакие другие определения тут и не подойдут. Это и есть точный язык описания подобного рода явлений. Придется привыкать.

– Хорошо, – несколько уже устало отреагировал Николай. – Привыкнем. Если к тому же за это деньги будут платить.

Замолчали. Снова посмотрели в окно. Свет от дальнего разраставшегося пожара теперь не катастрофически, но медленно и уверенно заливал краской стены зданий и стекла на противоположной стороне улицы.

– Я тебе не дорассказал историю из моего детства. – Ренат снова перешел на спокойный повествовательный тон. – У меня был как бы некий брат Димка.

– Твоего брата ведь Чингизом зовут, – возразил Николай.

– Ну да. У меня сложная семейная ситуация и соответственно происхождение всех родственников.

– Сводный брат? – предположил Николай.

– Не совсем. Как бы брат и не брат в то же самое время. У него, конечно, был свой статус и назначение. Он по малолетству не очень-то соображал, кто он и зачем. И к чему. А потом исчез. Понимаешь, исчез. Я его никогда больше не видел. Говорили, что просто родители переехали в другое место. А я ведь и родителей его никогда не видел. Жил он с бабкой. Кожа у него была какая-то необыкновенная. Я никогда такой у людей не видел. Мраморная. Ты теперь уже понимаешь – не до конца смытые швы фантомного калькирования. Она-то и выдавала. Да тогда, в детстве, разве же поймешь – просто странность да предмет насмешек. Он очень страдал от того. А пацаны, естественно, издевались. Моя мать им с бабкой регулярно помогала. Ходила сготовить там, прибрать. Бабка была очень старая, еле из дома на лавочку выползала. А потом он исчез. Но когда он еще жил рядом, произошла эта история. Заманили меня вечером к речке, а сами за сарай попрятались. Да: Давно там не был. Хорошо бы съездить. Даже нужно. Монастырь там, орешник – чудо! Надо съездить. Так вот, там в одном месте водоворот был, к которому меня и заманили. О нем много чего в деревне рассказывали. Говорили, что туда как-то даже лошадь затянуло. Ее тянуло так медленно, что она почти час орала, высунув из воды голову. Дико орала. Потом только ноздри остались. А потом и вся под воду ушла. Люди уши затыкали – не было сил переносить. Поделать ничего не могли – ни помочь, ни вытащить. Чьи-то руки видели. А она вырывалась, отлепляла их от себя – да разве совладаешь! Потом через день все это наружу выбрасывало. С такой страшной силой, что отдельные мелкие кусочки на высоту большого дерева взлетали. Аж до дома Петровых долетело. Коричневые пятна остались. А ведь дотуда не меньше километра. Мы ходили смотреть. Ничего особенного. Обычные пятна. Могли и от ржавчины проступить. Не знаю. Милиция приезжала. Эксперты разные. А местные и сказать толком ничего не могут. Кто сколько и когда выпил – преотличнейшим образом и в мельчайших подробностях, до грамма, до глоточечка помнят. А больше ничего и не знают. Кого ни спросят:

«Когда в последний раз, мать твою перемать, видал скотину?» – «Утром, – отвечает. – В город за керосином в лавку шел. Ну, у стадиона которая. Селькомовская-то уж неделю как закрыта. Кольки-керосинщика, мать твою, никогда не бывает. Ну, я к стадиону и ходил. А она, лошадь-то Симоновых, под мостом стояла». – «Да мы не про Симонову, а про колхозную». – «А-аа. Колхозную. Вот она и стояла там утром. Я еще за керосином шел. Смотрю, лошадь стоит». – «Симоновская или колхозная?» – «А вам какая нужна?» – «Мы про колхозную. Колхозную!» – «Вот она колхозная и стоит там с утра». – «А Симоновская?» – «Симоновская и стоит». – «Да мы тебя про колхозную». – «Я и говорю, иду с утра, а она там стоит». – «Да какое с утра? – перебивают его. – Она уже вон, со вчерашнего вечера валяется», – и вовсе уж возмущается дознающий, правда, по долгому опыту заранее предвидящий конечный результат подобного допрашивания. А в стороне валяются почти уже разложившиеся до уровня некой слизи останки обсуждаемого животного. «А и вправду. Смотри-ка, вся посгнила. А совсем вот недавно под мостом стояла. Я еще Сереге Осипову кричу: – За керосином идешь? – Нет, – говорит, – крыльцо подправляю. – Так потом подправишь. – Не, потом в Москву надо за колбасой. И хлеб кончился. – Ну, как знаешь, – отвечаю. – В Москву так в Москву. Я пошел, – и пошел». А лошадь стоит прямо в нескольких шагах. «Так то, видимо, другая», – устало отворачивается от него милицейский чин. (Если вообще была там какая-нибудь лошадь – добавим мы от себя.) «Послушай, а тебе какая лошадь-то нужна?» – «Колхозная, колхозная», – почти со слезами отчаяния в голосе произносит официальный человек и собирается вовсе покинуть это бессмысленное место доследования. «Про колхозную не знаю. Нет, ты послушай, – догоняет его голос свидетеля. – Вчера вот ребята озоровали. Может, они, – милицейский отмахивается от него, безнадежно пытаясь выискать себе другого, случившегося на этом месте в тот урочный час. Да где уж выискать?! А и выищешь – какая польза? И так везде. Я узнавал – везде. Как только сыщики бандитов и всякого рода злоумышленников отыскивать умудряются – ума не приложу. Знать, вмешательство неведомой силы, обладающей неимоверным количеством информации и благоволящей к определенным, ее чувствующим и воспринимающим, через то становящимся всем известными сыщиками и дознавателями. Видимо, так. А то просто ума не приложу, как бы это могло происходить обычным человеческим способом. Хотя, нет, бывает и другое. Бывают и другие. Все видят и знают, но скрывают. Хитрят чего-то. Слова из них не вытянешь. «Что-нибудь видел?» – «Ничего не видел. Спал я», – и щерит щербатый рот с отсутствующими двумя передними зубами. Так что прямо провал какой-то в темень непроглядную ровно посередине лица. «Ничего не видел», – за чем сразу недвусмысленно угадывается, что все видел и знает. Но будет скрывать за-ради каких-то своих тайных коварных целей. «Как это не знаешь? – исполняется обоснованным подозрением милицейский чин. – Вон, тебя ровнехонько видели, крыльцо починял». – «Ну, починял. А что, нельзя? Можно». – «Так это как раз напротив». – «Чего – напротив?» – «Чего, чего! Лошади пропавшей напротив». – «Ну, и напротив. А я спиной стоял». – «Да как же спиной, когда тебя окликнули, ты и обернулся. Сказал еще, что за колбасой в город поедешь». – «Ну, за колбасой. Что, нельзя? Можно. Еще никому пока закон не воспрещает за колбасой в город ездить. У нас в стране демократия для трудового народа». – «Демократия-то демократия. Но и закон-порядок строгий», – суровеет вопрошающий, наклоняясь и вперяясь в его серое лицо, испещренное многочисленными морщинами, в которых засели неистребимые пыль и пепел. «Ладно, с нами поедешь», – и увозят. И там во всем сознается.