Дмитрий Пригов - Монстры

– Мужа перевели сюда. Да он недолго прожил. Контузия довела. Всю войну от начала до конца: – и вздохнула. – Три ранения, одна контузия. Ранения ничего, а контузия, подлая, достала. Голова плохая была. Все его рвало. Как бешеный становился. Так-то тихий. Когда выпивал, тоже не как другие. Те шумят, дерутся, а он смирный такой сидит. Иногда даже поплачет. И спать. А тут прямо бешеный. Смотрит и не видит. Кричит: – Я вас всех фашистов на говно пущу! – Я уж потом приноровилась. Заранее чувствовала. Пока еще тихий, связывала. Так он рвется, кричит: – Всех фашистов на говно! – А какая я ему, гаду, фашист? Потом плакать начнет: – Отпусти, я ничего им не скажу! – Кому – им? Ничего не соображал. Плачет так тоненько. Уж как мне его жалко, сама прямо в слезы. А развязать – убьет, собака. И опять: – Я вас всех фашистов! – Горе одно. Так вот на своего начальника налетел: Фашист, мол! Ну, его быстренько и убрали. Демобилизовали, гады. И правильно. Там люди умные. Там все ведь секретно. Один главный начальник очень на него обиделся. Хотел даже со злости в дальний монастырь послать. Ну, где эти калеки послевоенные, уроды всякие. Из них там электричество выколачивают. Мне говорили: Мария, не отдавай. Бить его будут, аж светиться станет. Я и не отдала. Еще племянник был. Они друг друга не любили. Как тот постарше стал, так прямо, бывало, стулья хватят и давай махать. Уж, слава Богу, обоих нет. Хоть отдохну. Тихо. Спокойно. Вот я и одна. – Голос ее не дрожал. – Сначала сестра приезжала. Другая, не та, что Николаева мать. Та померла. Та младшая была. А эта старшая. Приезжала повидать да отдохнуть. Здесь ведь как аккуратно все, сам видишь. Она с-под Новгорода. Да ведь тоже, дела, скотина. Надолго не оставишь. На кого бросишь-то? Она меня лет на пять старше или поболе, уж не знаю. А похожи мы с ней были! Ой как похожи! Бывало, стоим по молодости летом повечеру на крыльце – тепло, запахи. Парни идут и кричат: «Двух за одну берем!» Шутят. А и то, что у нее случится, так я прямо сама чувствую – или в боку заколет, или сердце сожмется. Да. Вот разъехались, а я все про нее знаю, чувствую. Потом письмо приходит, сын у нее помер. А я заранее чувствую. – И опять вздохнула. – У нее все сыновья померли. Непутевые. Один другого по пьяни зарезал и сам в пруд бросился. Во какие! И мой Николай такой же, прости Господи. В один гнилой корень пошли, прости Господи.

– А как здесь раньше было? – уводил я разговор в сторону.

– Раньше? Да бандиты кругом. Эстонцы ведь – они все бандиты. Злые. Ты не верь им. Притворяются. А чего им делать остается-то. Их ведь чуть чего – и в расход. Тогда это просто было. Берут десятками и запросто в расход. А так-то – ничего. Помогали нам. У нас ничего не было. Ничего тут не знаем. Но вообще-то они против советской власти. И чего против? Их освободили, кормили. А им, видишь ли, бандитствовать легче. Ой, сколько здесь наших поубивало! Туда, к озеру, полевее, самое их бандитское змеиное гнездо и было. Столько наших уложили. Ну ничего, их всех здесь и порешили. А семьи посослали. И правильно. Нечего бандитствовать против наших. Чего им советская власть плохого сделала, а? Сажали, значится, за дело. Освободили их, кормим их, а им все не так. И пересажали. Нечего бандитствовать. Мне вот пенсию за мужа дали крохотную. А я ничего. Могла бы, как этот Кутехин, полковник, слыхал, отстреливался. Слыхал? И правильно! Был бы у меня пулемет, сама бы всех их, гадов советских, постреляла, как собак. Сидят там себе в Таллине. Сволочи, все деньги себе забрали, а ветеранам – паши, копайся да и сдыхай в одиночку. С крысами беседуй. – Она усмехнулась. – Что на нее сделаешь-то, на эту пенсию? Жопы жирные отрастили себе и сидят на деньгах. А простым людям – шиш. Всю жизнь корячишься, а под старость помирай нищим. Муж-то, видишь, в дурном состоянии кого-то там из ихних главных ударил. И правильно. Поубивать их всех нужно! Хотели его наказать серьезно. Даже судить. А он как раз через полгода и помер. И то я ничего, уважаю советскую власть. А им, видите ли, не подходит. Ну и сослали всех, с ребятишками и старухами. Вот здесь и живу. Да я к ним хорошо отношусь. – Мария вздохнула. Кряхтя и морщась, шурша многочисленными газетами, перевернулась на бок. Ее крупные прожилчатые груди перевешивались за газеты.

– Картошечки с яйцом покушай. – Ренат очнулся на громкий Мариин голос. – Сестры-то приедут? – выспрашивала Мария.

Сестры и привезли сюда Рената в первый раз. Подобно многочисленным московским и питерским художникам, музыкантам и литераторам, они были завсегдатаями этих мест. В послевоенную Эстонию их детьми на лето взяли с собой молодые еще тогда родители, которые были уже в самом зените своей успешности и удачливости. Художники, лауреаты, члены многочисленных советов и комиссий. Ну и, конечно, с достатком. А девочки маленькие, с тощими косичками, в каких-то нелепых сарафанчиках бегали по этим заросшим и тогда еще почти безлюдным местам. Бежали, летели, извивались и внезапно останавливались, как бы натыкались друг на друга, сливаясь в один неловкий силуэт. Весело хохотали тоненьким мушиным хохотком. Потом бросались в песок. Стягивали с себя платьица. Оставались нагишом. Прыгали и скакали по длинной песчаной косе вдоль прохладной, умиротворяющей воды. Так вот и выросли. С тех пор почти регулярно посещали Локсу. Да вот в последнее время что-то пропали.