Дмитрий Пригов - Монстры

– Чего – пора?

– Чего, чего! Глухой, что ли? Помирать, говорю, пора. – Она даже как-то озлилась. Впрочем, на секунду. Отвернулась и снова поправила волосы. Неуверенно направилась к печке. – Вот и говорю, две приходили. А уж двух сразу не прибьешь. Да и то, сил больше нет моих бороться с ними. Раньше были, а теперь нет. Тут за коровой-то да за курями ходить сил нет. – Повернулась и уже вполне уверенно направилась на улицу в туалет, стоявший в отдаленной части ее достаточно большой территории. Ренат по привычке в который раз принялся рассматривать на стене единственную старую попорченную фотографию, где Мария прямая, как северная резная деревянная скульптура, сидела на стуле. За ее спиной стоял моложавый майор. Мария простодушно улыбалась. Майор же был серьезен и болезненно изможден. Он озабоченно смотрел куда-то в сторону, словно что-то там такое давно усмотрел и уже не удивлялся. Ренат внимательно рассматривал антураж ателье, где все это было зафиксировано в какой-то дальний первый послевоенный пожелтевший год. К своему удивлению, в самом углу снимка он заметил быстро проскальзывавшую и зафиксированную цепким кошачьим взглядом объектива то ли мышь, то ли крысу. Пожалуй, размером все-таки – крыса. Она и привлекла навечно застывший в своей пристальной наблюдательности взгляд майора. Ренат присмотрелся. Это, конечно, могло быть и простым повреждением негатива тех далеко не технологичных лет. Опять присмотрелся – пятно пулеобразной заостренной конфигурацией удивительно походило на крысу. Ренат заметил, что Мария, сидевшая вроде бы отрешенная и полностью поглощенная тогдашними своими благополучием и молодостью, тоже время от времени скашивала глаза в тот подозрительный и чреватый неведомым левый угол.

Мария вернулась с десятком яиц в руках – по пяти в каждой. С маху размозжила их о края огромной толстой фаянсовой посудины. Гулко зашваркала сковородками по тяжелой чугунной плите. Мощные обнаженные руки орудовали и сновали как будто отдельные от неподвижного, словно затянутого в корсет, торса. Ноги прочно вросли в пол. Квадратное лицо снизу подсвечивалось редкими всполохами разведенного в печке огня.

– Кушать будешь? – утвердительно спросила Мария.

– Да я сыт.

– Ишь, сыт. Марта, небось, с утра на пляже жопу да сиськи греет. Чего кривишься? Так и есть. Сыт он! – ворчала Мария, стоя спиной к Ренату и орудуя огромными обнаженными руками. – Надысь приходила. Странная какая-то. Как вы там вместе-то живете? Потом корова всю ночь беспокойная. Да и крысы явились.

– При чем тут Марта? – искренне возмутился Ренат.

– Как – при чем? Она ведь прямо перед этим и заходила. Еще говорит: ты все неправильно, Мария, делаешь. А как правильно? Это по ее городскому неправильно. По ее, вишь, правильно, чтобы корова взбеленилась. Я уж ее и так, и так: Милка, дура, чего, сволочь такая? А у нее глаза мутные и не ест ничего. Вот и крысы тоже. А как я должна это понимать? А? Вот и понимаю. – Сделала паузу. – Тебе сколько яиц? Пять, шесть? Николай всегда по пять съедал зараз. Да и хлеба корзинку целую уминал. Горазд был пожрать-то. А муж немного ел. Пил много. А ел немного. Так, поковыряет вилкой да и пойдет: Сыт я! – сыт он, прости Господи! – помянула она исчезнувшего племянника и покойного мужа. – Сделаю шесть и сама отъем чуток. Не ела со вчерашнего. Не хочется что-то. Вот до чего довели, сволочи. А как же это иначе понимать?

Ренат ничего не отвечал. Что тут можно ответить или возразить? Все по ее, Марииному, выходит правильно и логично.

Он сидел на лавке и следил, как мощная Мария, стоя к нему крупной округлой спиной, орудовала сковородой, подбрасывала в ней, ловила на лету и переворачивала яичницу. Подсвеченная снизу прорывавшимся пламенем, стукала ею о глухую чугунную плиту. Ренат задремал. Ему представился майор, обернувшийся в угол фотографии, вернее, фотографической студии и бросавший строгий, почти убийственный взгляд в сторону крысы. Крыса исчезала. Появилась с другой стороны, прямо за спиной Рената, опасливо выглядывая оттуда. Ренат оборотился на нее. Она так жалостливо и беззащитно взглянула на него. Он пожалел ее и поглядел на строгого взыскующего майора:

– Да она ничего. Она мертвая уже.

– Мертвая? – все сомневался майор.

Надо заметить, я тоже в свое время навещал Марию. Как-то поздним сумрачным дождливым осенним днем зашел к ней. Она лежала огромная, немощная, с жуткими поясничными болями. Я вошел и увидел ее голую, обмотанную, как капустными листами, множеством газет поверх столярного клея, которым она обмазала поясницу. По ее уверениям, это было единственное средство против сей хвори. Едкий запах заполнял все помещение и упорно не уходил много дней. Я присел рядом и стал расспрашивать о прошлом, о замужестве, о переезде в Эстонию. Она охотно повествовала: