Дмитрий Пригов - Монстры

– Сашок! Олежек! – звучали встревоженные голоса.

И эта дорога оканчивалась водой. Везде была вода. К какой идти? Возле которой проводить северный длинный летний, слабо и нехотя темнеющий день? Выходили из дома, пересекали шоссе, проходили сквозь лес и достигали просеки. Задолго до нее Ренат замедлял шаг и заметно отставал. Марта поджидала уже на просеке, полуобернув склоненную голову:

– Так идем к морю?

– К морю? – помедлив, вопросом же отвечал он.

– Что ты бессмысленно повторяешь мои слова – море, море. Идем или нет? – не поддавалась Марта на его обычную уловку. Впрочем, нехитрую. Она была немилостива, не давая ему шансов спихнуть всю ответственность принятия решения на нее. – Понятно. – Сдернув сумку с плеча Рената и быстро поправив белую в большую синюю горошину косынку, не оборачиваясь, стремительно пересекала просеку и исчезала среди внушительных стволов хвойного леса.

Ренат стоял опустив голову. Как зверь, встряхивался всем телом. Поворачивал налево и легкой неторопливой походкой направлялся вдоль широкой вырубленной полосы к отдаленному озеру.

По всему периметру озеро поросло крупной осокой и посему было практически некупабельно. Специфический курортный народ редко навещал эти места. Ну, разве только любители длинных уединенных прогулок. Мечтатели какие-нибудь. И такие попадались среди многочисленного проезжего люда.

В редких чистых и неглубоких бухточках устраивались рыбаки. Рыба водилась. Она плескалась и выпрыгивала из воды, ловя на лету какую-то, не ухватываемую неповоротливым человеческим глазом, мошкару. С шумом рушилась назад в воду, производя быстро разбегающиеся и долго не затихающие молчаливые круги. Водилось в озере и еще нечто, о чем местные предпочитали не говорить. Отнекивались.

– Тутт ничеггго не воддиттся.

– А говорят, водится.

– Ну, говоряттт, так и говоряттт. А тттак ничего.

По большей части молчали, ссылась на плохое знание русского. А какой тут особо русский язык потребен? Все-таки что-то с озером было связано, о чем, видимо, лучше было умалчивать. Может, от времен недавней войны и местного националистического сопротивления? Вполне возможно. Кстати, именно здесь, в Локсе, совсем недавно произошло такое, о чем при жестком, прямо-таки неумолимом советском режиме и подумать-то было немыслимо. Прямо нонсенс и удивление. Не говоря уж о прямой и недвусмысленной человеческой трагедии. Местный житель, отставной полковник, впрочем, именно что русский, как специально оговаривали эстонцы, в своем доме несколько дней отстреливался от понаехавших сюда солдат внутренних войск и всяких там неявных и явных людей из КГБ. Между прочим, уже обеих национальностей. Пришлось подтаскивать и БТР. Полковник поливал их из откуда-то взявшегося у него крупнокалиберного пулемета. Даже двух. Один разместил на балконе, выходящем на улицу. Второй был высунут из окна в сад, где окруженный отстреливался при попытках зайти ему со спины. Грамотный был в военно-стратегическом отношении человек. Даром, что ли, полковник? Человек служивый и понимающий. Но взяли, конечно. Убили. А причиной послужили вовсе не какие-то там идеологические или политические противоречия с существующим режимом. Не принципиальные воззрения или духовные претензии, а несправедливо отнятая у него полковничья пенсия. Зачем отняли? В общем, довели человека. Был он вполне средний русский офицер. Если можно так выразиться – среднерусский полковник. Прошел всю войну. (Имеется в виду последняя, долгая, жестокая, Великая, Отечественная. Мировая.) И не ее одну. Вполне возможно, совсем еще юнцом встречался с Деникиным и Колчаком на полях красно-белых неистовых взаимоистреблений. И на Кронштадтском льду побывал. Повалялся. Легкие проморозил. На всю жизнь эдакое подкашливание осталось. А ранения и контузии кто посчитает? А сабельные шрамы и штыковые прободения? А оставленные, захороненные и незахороненные, друзья и товарищи на всех пространствах огромной страны? И белополяков он бивал. И был ими же побиваем. Жестоко побиваем. Так уж случилось. Но вместе вроде бы и позор – не позор. Полегче вроде бы. А до того на Халкин-Голе молодым офицером рядом с легендарным Жуковым прославился. Кто знает? Теперь уж не спросить. Может, и посажен был прямо перед войной. Да и выпущен сразу же после ее начала. Зачем? А кто Родину защищать-то будет? Ведь не сажавшие же, не дознатели и пытатели! Вот и выпустили невинно поруганного и жестоко пытаемого, к счастью, не до смерти. Да и то получил возможность снова доказать свою преданность социалистическому отечеству, которому, впрочем, всегда был верен беззаветной и ничем неотягощенной пролетарской душой. Вот так, защитив все, что можно было на тот момент защитить, одолев всех, кого возможно одолеть, после долгой и честной службы остановился он в этих тихих, приглянувшихся ему и уже достаточно советизированных местах. Так бы и жил он тихо и благоверно, попрекая молодежь безыдейностью и безнравственностью.