Дмитрий Пригов - Монстры

– Ну при чем тут это? – досадливо скривился Ренат, отгоняя соблазнительную возможность уцепиться за подобные бестактные слова. Изобразить удивление. Потом обиду. Потом оскорбление. Резко встать и уйти не прощаясь, как бы даже пребывая в нравственном выигрыше. Раньше, может быть, и сделал бы так. Но сейчас все было гораздо мучительней и сложнее. Да и устал он.

– Наших встречаешь? – почувствовав ситуацию, резко переменила тему разговора Марта.

До своих научных занятий, год-два и параллельно с ними, почти до самых недавних пор Ренат писал. Он достойно поступил в Литературный институт, сдав в комиссию добротную, крепкую, вполне «проходную» прозу. Именно там он сошелся с поэтами-метафористами. Соучениками. Собутыльниками.

Времена были известные. Печально известные. Просвета в официальной литературе не намечалось. Но по молодости все были исполнены энергии и ничем не подкрепляемых надежд. Молоды были. Энтузиазм был.

– Мы им покажем! Мы им покажем! – беспрерывно вскликивали они уже полупьяные, обнимаясь и заливаясь молодым безотчетным смехом. Кому покажем? Что покажем? Да и захотят ли смотреть? А и увидят – так что? Что они такое им неземное могут показать, чего бы те уже сами не имели и не видели за свои долгие, неоднозначные и неописуемые годы. Неужели, бедненькие, схватятся за голову и зарыдают:

– Господи! Вот они нам показали нечто, что нам и не представлялось, что является истинным единственным содержанием достойного, высокого человеческого и творческого бытия! Что же нам делать, бедным и поруганным?! Как жить после этого?! Разве что веником убиться?! – несколько позднее иронизировал Ренат над иллюзиями и амбициозными претензиями своей молодости. Приятели не всегда понимали его.

Но тогда молоды были! Преисполнены здоровья и энергии! Ярости и безумных фантазий. В институте их ругали, что ими самими, да и всеми вокруг воспринималось как наилучшая аттестация несомненной одаренности и лидерской выделенности. Хотя, конечно, создавало при том некоторые, но совсем даже не сокрушительные трудности. Мэтры официальной литературы по-отечески, более для приличия, ворчали, уже присматриваясь к ним: кого взять под свое крыло, приобщить к своей команде? Молодые критики и литературоведы, тоже весьма страдавшие от невыносимого гнета всяческой серости, тупости, удручающей рутины и непроходимой официозности, царившей в тогдашней литературной среде, принимали их на ура. Нарекали гениями. Других – крупными талантами. Третьих – представлявшими несомненный интерес для будущего российской словесности. Возможно, так оно и было. Даже наверняка. Кое-где даже удавалось напечатать что-то. Начинались разговоры, немало прибавлявшие к их малоизвестной известности и полускандальной славе. Шумным и гордым кругом они кочевали по гостеприимным квартирам. Читали друг другу и узкому кругу посвященных стихи, сами же им премного удивляясь, восхищаясь и умиляясь.

Иногда заваливались всей толпой в ЦДЛ, где на них уже обращали внимание. В кафе и ресторане, переполненных всяческим диковинным литературным народом, подслушивали всевозможные экзотические разговоры. Пересказывали друг другу, безмерно потешаясь.

– Послушай, Вась, – грузным телом навалившись на столик, заставленный пустыми бутылками, и не в силах уже держать голову, один светлобородый говорил другому седоватобородому: – Ну не могу! Всю душу, проклятые, изъели! – Из контекста становилось ясно, что он имеет в виду вредную еврейскую нацию, захватившую в их неведомом маленьком городке всю власть и невиданными способами издевающуюся над тамошним коренным, автохтонным населением, изводя его. Почти сводя на нет. Трагическая ситуация была в тех никому не ведомых местах. Да и повсюду практически то же самое. Ужас просто! Особенному же издевательству, как можно было понять, подвергались лучшие представители местного населения в виде замечательных русских писателей. А вернее, данного конкретного письменника. – Не могу! Прямо топором бы их всех! – патетически, насколько позволял его вялый голос и неподчинявшийся язык, закончил он тираду и ударил непослушным кулаком по столику. Слабо зазвучали бутылки. Одна из них накренилась, упала на застеленный пружинистым коричневатым линолеумом пол и, потренькивая, покатилась под чей-то столик. Некоторые головы проследили ее путь и снова возвратились к своим высоким духовным проблемам.

– Иван, ты же писатель! – убеждал его более мужественный и политически умудренный приятель. Он был постарше и порасчетливее. И был вполне точен. – Ты их словом еби!