Дмитрий Пригов - Монстры

– Что-то в этом роде. Только совсем-совсем иное. Даже прямо противоположное. Что за пиво-то? – отстраняет от себя кружку, рассматривая золотистое ее содержание.

– Бочкаревское.

– А я Балтику в основном. Тройку или пятерку. Но это тоже неплохое.

– Ты что, нездешний, что ли? – вся компания с подозрением взглядывает на него. А главный молчит, прищурившись. Только папироска бегает из угла в угол его корявого рта, задерживаясь на двух-трех оставшихся на службе желтых зубах. Э-эээ, брат, поосторожнее. С таким надо ухо востро держать. А то выкинет так незаметно из обвисшего рукава остренькую эдакую заточку, да и мигом в животик ближайший воткнет. Не разбирая даже особенно, чей. А зачем разбирать? Пусть тот разбирает, кто этот ножичек в себе по случаю и обнаружит. А наш дружочек-то повернет там парочку раз, вытянет, оботрет о другой свой рукав, улыбнется да и пойдет – поди, ищи. А кому искать-то? Тот, кому единственному потребно, вон – лежит себе недвижненько, глазки не закрывая, чуть ощерившимся лицом в небо, или в низенький потолок уставясь.

– Такое не раз в истории бывало, – продолжает неосмотрительный рассказчик. – Александр Великий. Наполеон Французский.

– Ну, раз Наполеон: – нехотя соглашаются недоверчивые.

Говорили, что отцом Рената был татарин. В этом проглядывают некие архаические черты среднероссийского сознания приписывать татарам все странное и неприемлемое. Позднее, после появления всем известных евреев, к счастью для татар, все подобное стали списывать на них. Да и немцы в данном контексте вряд ли добавят положительных эмоций. А что уж говорить про объявившихся лиц кавказской национальности? Но они к Ренату отношения не имели. Слава Богу, хоть они-то.

Ренату 26 лет. Или 30. Около того. Прекрасный возраст. Молодость. Весна. Яркий солнечный день. Закатанные рукава белой шелковой рубашки. Закинутые за голову руки, утопающие в траве. Жужжание мириад невидимых насекомых. Запрокинутое в голубое небо лицо, следящее медленное проплывание белых ослепительных, беспрерывных облаков балтийской стороны эстонского побережья. Но и в то же самое время пора какой-то тревоги неясной, постоянной, с трудом выговариваемой. Время неопределенности, сомнений, странных порывов. Неоправданных и неадекватных. В общем, предостаточно всего.

Всего не опишешь.

– Знаешь, когда я в первый раз обратил на это внимание?

Они сидели в обычной городской квартире. Темнело. Света пока не зажигали. В почти придвинутом к ним вплотную таком же противоположном неразличимом девятиэтажном крупноблочном доме на том же отмеченном седьмом этаже, как раз напротив, горело прямоугольное кухонное окно. По летней душноватой погоде оно было распахнуто. Виднелся чей-то громадный торс. Приглядевшись, можно было различить безразмерную бабу, свирепо орудовавшую у плиты. Все проглядывалось почти до стереоскопической ясности. До скрупулезных подробностей. До рези в глазах. Кухня освещалась желтоватым равномерным светом голой, подвешенной под самым потолком, семидесятипятисвечовой лампой. Баба стояла за плитой боком к наблюдавшим. Вернее, наблюдавшему. Кожа ее прямо пылала малиновым огнем свежего загара от ослепительного жаркого солнца нынешнего нестерпимого, просто небывалого июля. Вокруг Москвы все горело – леса и торфяные болота. Подземные залежи торфа на неимоверных глубинах выгорали уже под самим городом. В отдельных местах в пылающие распахивающиеся преисподние проваливались целые дома. Оттуда наружу выходил странный гул и нестерпимый запах гари. Город заволакивался дымом. Не было видно на расстоянии вытянутой руки. Окно же напротив открывалось в беспредельной ясности и промытой, прямо-таки цейсовской оптике.

В красновато-желтоватом смешении электрического света и отсветов газовой плиты баба выглядела инфернальной. Как высунувшейся по пояс из какого-то нижнего пекла. Она орудовала огромными чугунными приспособлениями. Досюда доносились гулкие соударения их с чугунным же оборудованием плиты. Параллельно с тем она пребывала в состоянии полнейшего забытья и ненарушаемого сосредоточения.

Не дождавшись ответа, Ренат продолжал:

– Помнишь «Васек Трубачев и его товарищи»? Когда всем отрядом наряжают новогоднюю елку в школе? Что-то такое трогательно-советское нелепое и невинное.

Аккуратный собеседник вкрадчиво поднес к губам большую чайную кружку, наполненную пивом. На столе и под столом громоздились пивные бутылки. На столе полные, под столом, понятно – пустые. Приятели сидели давно. Голоса их уже потеряли, впрочем, и ненужные, особенно для того рода обсуждаемой материи, четкость и артикуляцию. На тарелках виднелись остатки чего-то неопределяемого. Вроде бы мясного. То ли сосисок, то ли вареной колбасы. Все было подъедено. По краешкам, обведенным двумя слабыми голубоватыми полосочками, темнели коричневатые бугорки застывшей и не использованной до конца горчицы. Пиво, к счастью, еще оставалось.