Дмитрий Пригов - Монстры

В свои довоенные пребывания в России он, как уже поминалось, исполнился вполне приятными чувствами к неотесанному, но доброму и забавному местному населению.

– Работать не умеют, – рассказывал он, воротясь к себе в Германию. – Люди неглупые, сообразительные, а работать не умеют (арбайтен, в смысле). Порядка нет. Но власть старается привить этому непривычному к постоянству и размеренности народу некие европейские правила ведения хозяйства. Власть там правильная. Жесткая, но правильная. А как с таким народом? Никак нельзя власти быть слабой. Лет через двадцать-тридцать там все будет в порядке. Поверьте мне, лет через двадцать они всему миру покажут, как надо жить. А в общем-то народ интересный, необычный, – заканчивал он повествование, оглядывая все свое семейство и пришедших гостей светлым ласковым взглядом. И еще всем на удивление рассказывал историю, поведанную ему каким-то немалым чином СС, посещавшим в России некие удаленные от людского жилья и любопытства полуразрушенные монастыри. Там ему показывали удивительные опыты с никчемными, полуразрушенными людьми. Это было удивительно настолько, что и пересказать-то невозможно. Связано вроде бы с получением какого-то нового неведомого типа энергии. Ну, в Германии и своих таких никчемных было предостаточно. И тоже непонятно, что с ними делать. Почему бы не последовать русским, коли они уж в этом опередили нас. Совсем незазорно, – говорил объективный немец. До войны было еще далеко.

– Собирают их там, – поведывал он, – и бьют. Очень сильно. Но зато получали взамен ценную энергию. Я же говорю, народ дикий. С ним нельзя иначе. А власть у них вполне образованная. Да, кажется, все закрыли. Какое-то вредительство обнаружилось. Странный народ. Сам себе во вред все делает, – действительно не понимал и сокрушался рассказчик, взглядывая на слушателей. Внимавшие ему если и не удивлялись, то заинтересованно покачивали головами. Да, народ, действительно, как уже неоднократно о том писали выдающиеся немецкие мыслители, неординарный. Хотя странный и диковатый. Может, сейчас, благодаря новой жесткой и осмысленной власти, все-таки подсоберется, образумится и встанет на путь ясного и осмысленного европейского развития. Хотя, конечно, коммунизм. Да и евреи в очень уж большой чести. Но, скорее всего, образумятся.

Конечно, он был враг. Но враг какой-то свой, к которому уже и попривыкли. Пообжились. Изредка кто-нибудь из деревенских поминал:

– Как твой-то?

– Да ну тебя! – отмахивалась Марфа и уходила по делам.

Она прислуживала ему, отлучаясь из дому только за скотиной. Да тайком по ночам, когда к подполью своего пленника в дальней маленькой темной комнатке небольшого дома приносила миску с едой. Художник ел. Она молча сидела рядом. Иногда поев и посидев рядом, он без лишних слов лез ей за пазуху. Задрал юбку и прямо на полу около провала вниз, в свой подпол, залезал на нее. Все происходило в абсолютной тишине и темноте, сопровождаемое еле слышным пыхтением. Затем Марфа на ощупь оправляла юбку и кофту, невидимой рукой проводила по волосам, подбирала миску и поднималась.

– Погуляй. А то, ишь, засиделся. Только тихо. Накинь салоп. – Он, ослабевший, нелепо напяливал на себя просторный короткий женский салоп и выползал с заднего крыльца, отделенного от комнаты мирно спящего немца несколькими пустыми помещениями.

Если бы не осенняя сырость, можно было бы броситься в траву и, лежа на спине, всматриваться в огромное черное небо и думать о его незыблемости. Нестерпимо пахнущий салоп напомнил ему московскую жизнь около Даниловского рынка, полного престранных личностей неведомых, да и порой просто криминальных занятий, обряженных в престраннейшую одежду. Уже будучи выкинутым из элитарных художественных кругов, общался он по-свойски со всем этим неведомым людским элементом, забредая на рынок, как в некий клуб, – с людьми повидаться, поболтать, выпить, закусить чем придется. Он редко кого отмечал и держал в своей памяти дольше чем неделю. Беспамятство было. Спасительное и сохраняющее немногую оставшуюся энергию. Среди всего местного люда запомнился ему только один мужичонка, щуплого, почти подросткового размера, даже на взгляд окружающего непрезентабельного населения с трудом определяемый по какой-либо иерархии, ранжиру или порядку. Так – неизвестно что. Ошибка природы. Вернее, социума. Некое экзотическое произведение местного весьма неразнообразного быта. Желанья его были нехитры. Да и бизнес соответственно не отличался сложностью. Но не без своеобразного, отмечал про себя художник, сохранивший склонность отмечать все неожиданное и своеобразное, изящества. Если, конечно, это принимать и правильно понимать. Основательно натерев чесноком рукав своего, потерявшего возможность всякого определения ни по способу его прошлого производства, ни нынешнего употребления, вроде бы пальтишки, он спешил на рынок, предлагая местным обитателям занюхивать первый, второй и третий стакан. То есть попросту протягивал рукав. Потребитель, легко прихватив мужичонку за руку, притягивал к себе и утыкался носом в эту мощно-пахнувшую ткань. Потом резким движением отталкивал от себя и с характерным кряканьем выпрямлялся. За то обладатель волшебного рукава имел от разных компаний и отдельных потребителей специфической услуги маленькую прибыль – в сумме за день до нескольких стаканов. Недурно. Приходя к себе в коммуналку, он прятал орудие производства под лежанку, на которую тут же заваливался до следующего трудового дня. Более-менее приличные обитатели квартиры в отчаянии, уже потеряв всякую надежду что-либо исправить, зажимали носы во время его прохода по коммунальному коридору. Однако же к общему чесночному фону бытия как-то попривыкли и воспринимали за первичную данность. От болезней вроде бы помогало. Да ведь и прочие запахи их коммунального быта тоже вполне обладали немалой силой и стойкостью. Так и протекала вся нехитрая рутинная жизнь этого щуплого человеческого существа. Потом он куда-то исчез. Многие исчезли.