Дмитрий Пригов - Монстры

Если уж начинать, то надо бы с того, как Ренат приехал в Москву и смог прописаться в ней в качестве лимитчика. Были такие. Устроился на ЗИЛе, на конвейере. Рабочих в Москве не хватало. Людей-то хватало. Людей в Москве всегда видимо-невидимо – миллионов десять. А то и поболе. Да какой же развращенный столичной разгульной жизнью москвич согласится убивать лучшие годы своей короткой человеческой жизни за бездушно движущимся нечеловеческим конвейером. Гоняться за проскакивающими мимо тебя на скрежещущей металлической ленте разнопрофильными и разногабаритными металлическими штуками! Сверлить их, нарезать резьбу, обтачивать, обкрамсывать на фрезерном станке, вгонять в них винты и болты, собирать в какие-то монструозные тяжеленные металлические механизмы! Господи! Мало кто соглашался. Нет таких дураков. Но ведь не останавливать же по этой причине производство, дававшее основной объем прекрасных легковых машин советскому государству. Вот и приглашали разнообразных иногородних пытателей удачи и счастья, которые если не мгновенно и не все, то частично через некоторый промежуток времени сами становились разгульными и размягченными москвичами. И уже тоже не хотели тратить остаток недолгой молодости на подобные губительные занятия. И были правы. И были вправе. Засим приглашали новых. И новых. И еще новых. И уж совсем-совсем новых. И так до бесконечности, если бы не перестройка, прервавшая размеренное и неодолимое течение заведенной жизни. Не только одно это – она практически все порушила. В порушенном и живем. Да, ладно. Их много сейчас – хулителей и поносителей. Мы-то хоть воздержимся.

В одной из таких последующих друг за другом волн новоприбывших Ренат и оказался в Москве. Сначала обитался в общежитии. Потом, притомившись коллективным бессмысленным бытом, по случаю снял комнату в полупустынной квартире. Здесь и познакомился с Мартой, бывшей о ту пору для него, провинциала, недосягаемой, невозможной молоденькой московской красоткой, относившейся к нему как к квартиранту доброжелательно, но вполне безразлично. Она только-только кончила школу. Было жаркое лето. Она бродила по улицам и дома в открытой кофточке и безумно короткой юбке. Ренат всякий раз замирал, когда она проносилась мимо него на кухню, в ванную, к парадной двери. Она никогда не ходила, а всегда носилась эдаким стремительным ветерком. Он мельком замечал, как она плотно прикрывала за собой дверь туалета. Наблюдал это сквозь щель своей двери, сам обнаруживаемый как некое темное промелькивание в той же самой дверной щели на фоне дальнего освещенного окна. Его комната была как раз ближней к туалету. Когда он слышал шум спускаемой воды, пережидал, давая ей возможность проследовать к себе, и проходил на пустынную гулкую кухню поставить на плиту закопченный чайник. Или бросал в большую кипящую кастрюлю огромный слипшийся комок пельменей, похожий на клубок мокрых, только что выползших на свет, слепых, тыкающихся в разные стороны и жалобно попискивающих беспомощных котят.

Она жила одна. Родители уехали куда-то на Север, зарабатывать деньги на новую лучшую квартиру и беззаботную жизнь в старости. Неведомо, скопили ли эти ожидаемые деньги, нашли ли им прямое применение в местах их нынешнего обитания, но только назад не возвращались. Некоторое вспомоществование, и, видимо, немалое, ей присылали. Она была не транжиркой, но и не скопидомкой. В общем, хватало.

Однажды Ренат помог ей приспособить книжную полку. Потом что-то подтащить. Потом как-то вечером разговорились на кухне. Она поступала в Литинститут. Писала стихи. Со снисходительной улыбкой приняла замечание Рената, что он тоже пишет.

– И что же вы пишете? – не без ехидства вопросила она, приподнимая крышку и заглядывая в кипящую кастрюлю, стараясь по запаху определить степень готовности какого-то жидкого блюда. Чуть отводила голову от обжигающего пара, проводя ладонью по взмокшему лицу и оправляя пряди волос. – Как-нибудь почитаете?

– Когда? – наивно поинтересовался Ренат.

– Ну, когда-нибудь, – схватывала кастрюлю подвернувшейся тряпкой и убегала к себе в комнату.

До чтения, естественно, в ближайшее время так и не дошло. Но к ней, как единственной обладательнице отдельного самостоятельного огромного жилья, наведывались друзья по некой литературной студии. Потом и по Литинституту. Квартира стояла пустая, если не считать бабушку-старушку-божий одуванчик. Да кто же ее считал за человека? Она и наружу почти не выползала. Марта изредка тихонечко, по-кошачьи, скреблась в ее комнатку и спрашивала: