Дмитрий Пригов - Монстры

– Марта, – позвал Ренат. Никто не отозвался. Застыв в темном непроглядываемом углу, словно о чем-то тяжело задумавшись или решая что-то непомерно важное, неразрешимое, она качалась из стороны в сторону. Затем вышла. Ренат снова заснул.

Наутро, открыв глаза, он увидел уже Марту, сидящую за столом.

– Кто это был? – спросил Ренат.

– Ты о ком?

– Какая-то баба тут бродила.

– Откуда мне знать, какие бабы ходят к тебе в мое отсутствие, – отвечала она с неким шутливым неудовольствием.

– А сестры?

– Понятно. Тебе только сестер не хватает. Тебе их вечно не хватает. – Она шумно встала из-за стола, взяла тарелку и вышла на крыльцо. Послышалось позвякивание рукомойника, прикрепленного к наружной стенке крыльца. Ренат лежал, глядя в потолок, пытаясь припомнить. Но мысли мгновенно ускальзывали от него. Правда, теперь нисколько не вовлекая его в свое стремительное улетание.

Ренат поглядывал на бессмысленные часы. Он стал даже сомневаться – а было ли? Действительно ли в пустынной лаборатории он так долго и мучительно разговаривал с Николаем? Подымавшаяся за спиной вода достигла почти уровня гранитного ограждения. Под легкими налетаниями ветра она мелкими извилистыми струйками перехлестывала парапет и проливалась на тротуар. Матерчатая куртка на спине, в которой Ренат стоял, прижавшись к парапету, уже промокла. Промокли и ботинки. Надо было уходить. Но в то же самое время уходить было нельзя. И он не уходил.

На том и завершилось.

Рассказывали про Рената разное. Хотя кто мог что-либо с уверенностью утверждать? Рассказывали ведь с его же собственных недостоверных слов. Перевирая и переделывая. Передавали другим, которые, в свою очередь, переваривали и перевирали, адресуя следующим. Ну, как оно и бывает. Вы же лучше меня знаете. Но и правда, что при достаточно длинном ряде последовательных перестановок, в соответствии с пресловутой теорией вероятности могущих происходить в обоих направлениях, половина из всего перевранного или упущенного являлась как бы исправлением и восстановлением. И выходила в результате вроде бы даже и абсолютная неприкрытая правда, выстроенная эдаким обратным ходом. Выстраивалась на удивление истинная картина происходившего. Но это в неулавливаемом ряду последований, выходящих за пределы слабой человеческой жизни.

А так-то, конечно, народ, подлец, врет в самых непредсказуемых направлениях, пренебрегая простейшими и неинтересными. Диву можно даваться, в какие неведомые и непредставимые дали улетает мысль и воображение свидетелей. Вот вроде бы только что никого не было, ан нет, уже первый попавшийся и утверждает:

– Я шел там, по меже. Вон, там, видишь? Нет, нет, правее. Ага, вон там. А они тут, – возбужденно тараторит сморщенный, какой-то даже перекрученный мужичонко в кое-как заправленной в повытертые брюки рубашке немаркого цвета. Когда открывает рот, от него приятно потягивает спиртовой составляющей в общем-то невинного, почти стерилизованного дыхания. – Гляжу, летит.

– Что летит?

– А хуй его знает.

– Может, и не летит, а? – допытывается другой, въедливый расспрашивающий с прыгающей во рту сигаретой «Мальборо».

– Может, и не летит, – тут же соглашается ничуть не расстроившийся мужичок. – Точно, не летит. – И уходит, оглядываясь. Как-то так криво убредает вроде бы в сторону, а на самом деле по наичистейшей прямой. Все так и было.

Мать его мало кто видел. Из поздних городских друзей и знакомых Рената ее попросту никто и не встречал. Так-то, конечно, знали, и даже многие. Отца же у Рената вообще не было. Бывает. Такое неоднократно, не единожды засвидетельствовано преданием, наукой и простым человеческим опытом. Правда, если быть окончательно точным, отец у него был. Даже два. И такое бывает. И такое засвидетельствовано. Отец его был немец. В то же самое время вроде бы и еврей, схороненный сердобольной Ренатовой матерью у себя в подвале маленького деревенского покосившегося домика во время немецкой оккупации. Во время Второй мировой, о которой ныне мало кто и помнит. Все повымерли. Один я и остался.

Так вот, касательно предполагаемого отца Рената. Вернее, одного из них. По ночам небритый, по-нехорошему бледный и болезненно припухший, морщась при слабом вечернем свете даже на малый огарочек свечи, после круглосуточной многомесячной подвальной тьмы, по условному стуку сверху он открывал тяжелую, разбухшую от влажности или, наоборот, рассохшуюся, трудно поддающуюся крышку подпола и вылезал подрагивающий и дурнопахнущий. Хозяйка оглядывала его жалостливым и несколько брезгливым взглядом. Брезгливость, возможно, была связана с национальностью ее гостя-пленника, по причине всем известного бытового неприятия чуждо-национального проявления в любом автохтонном населении. Однако же вот, сохраняла. Даже в возможный ущерб самой себе. То есть, попросту, с прямой опасностью для собственной жизни. И в том нет парадокса – обычный жизненный расклад. Несмотря на упомянутую брезгливость, она изредка вполне спокойно дозволяла ему удовлетворять накопившийся половой голод. Но нечасто. Нечасто. Голод, естественно, был – куда ж он денется-то? Но и слабость была неимоверная. Подавленность и уныние. Апатия, не способствующая половой энергии и страсти.