Дмитрий Пригов - Монстры

И вот теперь сестра сидела рядом, в неотменяемой близости, и с невыразимой жестокостью рассказывала и рассказывала. Все припомнить было невозможно. Но одна история запала в память. Как-то, собрав оставшихся малолетних учеников, она поплелась к дому одного из них, справиться у родителей о причине его отсутствия. Хотя, конечно, какая могла быть уж такая неведомая причина? Причина была одна, общая, неотменяемая. От многонедельного голода все находились в достаточно сумеречном состоянии духа и сознания. Голова звенела. Подернута некой дымкой невосприимчивости, невозможности отделить, отшелушить реальное от нереального. Все было нереально. И, соответственно, реально.

Вместе со своей группой она подошла к вышеупомянутому дому и у ворот встретила мамашу отсутствующего ребеночка. Та стояла тощая, почерневшая, с ведром в длиннющей худой руке, прорезанной вдоль почти насквозь жесткими длинными жилами.

– А где Васек? – обратилась к ней учительница.

– Васек? – переспросила женщина. – Вот Васек, – она отдернула серую тряпку, покрывавшую ведро, и взглядом указала на содержимое. Учительница пригляделась и увидела большие куски свежепоблескивающего мяса. Дети тоже заглянули в ведро.

Он не стал расспрашивать сестру, как она перенесла это – упала в обморок? Закричала? Бросилась бежать? Скорее всего, просто тупо посмотрела, повернулась и, собрав оставшихся, поплелась назад в школу. Да, все на белом свете преодолимо и почти необязательно. Кроме, как говорил Кант, звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас. Да и они, как показывает человеческий опыт, тоже, тоже преодолимы и необязательны. Во всяком случае, тогда он понял, просто ощутил всем своим существом в такой вот непосредственной данности. Потом, конечно, впечатление померкло. Ослабло. Но осталось на всю жизнь. Изредка, при всевозможных жизненных катаклизмах, все это вдруг выплывало в немыслимой своей яркости и прямо-таки безумной красочности. Все-таки он был натурой художественной, глубоко впечатлительной. Мясо сверкало, переливалось скользковатым глянцем, вспыхивало пурпуром и сизыми отблесками. Это происходило редко. Редко. А сестра точно так же, как проникла в столицу непостижимым образом сквозь многочисленные суровые вооруженные до зубов кордоны, так и исчезла на следующий день. Прямо-таки испарилась. Правда, сейчас его уже ничто не удивляло и ничто не казалось невозможным.

В редкие дни отсутствия немецкого постояльца, крадучись, пригибаясь, чтобы не быть увиденным из-за плетня даже редкими уцелевшими соседями, он тайком пробирался в осенний сыроватый сад за домом и смотрел на расплывающиеся от слез звезды. Узнавал знакомые с детства по рассказам отца и всякого рода атласам. Ему становилось еще горше, и он заливался горючими-горючими слезами. Хотя это только условно можно было назвать слезами. Да к тому же – горючими. Слез почти не было. Повысохли. Становилось не то чтобы легче, но и не тяжелее. Попривык. Человек ведь на удивление приспосабливающееся существо, способное соорудить жизненную рутину, культурную паутину, так сказать, даже над разверстой и обжигающей бытийной пропастью. Важно, чтобы перемены происходили медленно. Обволакивающе постепенно. Постепенность важна. Медленно, шаг за шагом врастаешь в новый быт, который раньше и бытом-то мог с трудом быть назван. День за днем утрачиваешь реальную память об ином. Попутно и постепенно уходят также и прошлые, как бы иноприродные уже и не приспосабливаемые к новым обстоятельствам понятия о правильности и неправильности, порядочности, добре и зле. Губительная, она же и спасительная, рутина становится нормой. Ведь вот, если показать человеку камень и сказать, что именно от него он произошел, – кто же поверит? Кто же одушевится этой идеей? Но если постепенно, медленно так. Сначала, скажем, камень рассыпался на кусочки. Затем в песочек перетерся. Потом чуть расплавился. Следом какие-то из него сложные химические образования образовались. Потом молекулы. Потом микробы какие-нибудь. Ну, потом, ясно, крупные всякие бактерии. Червяки, жучки, паучки разные. Крупные насекомые и бабочки. Ящерицы уже. Ящеры, крокодилы, динозавры. Потом мыши и крысы всевозможные. Множество разнообразных тварей. И среди них – наши родные обезьяны. Вот мы и достигли финальной точки. Вернее, предфинальной. Тут уже, понятно, несложно представить, как и человек в этом длинном ряду последовательностей и наследований возник, обнаружился. Ну, представить можно, конечно, лишь тем, кто готов это представить и в это поверить. А неверящих ведь ничем не убедишь. А и не надо. Наша задача просто представить некий рутинный механизм, облегчающий человеку приспособление к порой абсолютно неприспособляемым обстоятельствам и идеям. В смысле, постепенно, постепенно! Медленно! Ненастойчиво! Мягко надо! И все само произойдет. Само к себе приведет. Само себя незыблемо в центральном месте утвердит. Если утвердит.