Дмитрий Пригов - Монстры

Он несколько расслаблялся. На глухой трагический шепот хозяйки, призывавшей возвратиться в безопасное убежище, вдруг чувствовал, что не может пошевелить ни пальцем. Словно кто-то, глядя прямо в его широко раскрытые глаза, залил в них непомерную дозу транквилизаторов. Словно загипнотизировал его, оставив ясным и отдельно саможивущим сознание, лишив все члены какой-либо возможности движения. Это было странно. Сладко и мучительно одновременно. Он вспоминал истории из своего детства. Отец рассказывал ему подобные случаи из жизни каких-то исследователей далекой, таинственной и пугающей Амазонки. Отец перед сном приходил к нему в спальню. Садился на маленькую постель, немалым весом своего крупного тела продавливая пластичную металлическую пружину почти до пола. Большой ладонью, покрывавшей почти всю его черную головку, гладил мальчика по жестким волосам, поправлял одеяло. И начинал рассказ. В дальнем углу светилась маленькая свечечка, взятая в удлиненную, формы уточки, стеклянную трубочку. Небольшой язычок пламени стоял ровно и не колебался. Отец рассказывал. Рассказывал, как плыли по далекой и исполненной всяких чудес и ужасов реке. И обнаружили вдруг старого индейца, сидевшего неподвижно на берегу, опутанного лианами и не могущего пошевелиться. Замерев, но не прижимаясь к отцу, даже отклонившись от него, отодвинувшись на некое безопасное расстояние, словно от поминаемого в отцовском повествовании колдуна или гипнотизирующего змея, мальчик ясно, в каких-то даже гиперболизированно ярких красках и ослепительном нечеловеческом освещении представлял, как отец подходит к индейцу.

– Что с тобой? – произносил отец зловещим шепотом, наслаждаясь производимым впечатлением. Приближаясь, почти нависал над сыном крупной головой с гладко расчесанными волосами и ослепительно ассирийской черной бородой. – Я не могу пошевелиться, – отвечает индеец на индейском языке. Его все и сразу понимают. И мальчик тоже. – Змей смотрит на меня. – Я не могу пошевелить и пальцем. Все тело словно заледенело. – Отец еще больше понижал голос. Почти до полнейшей неслышимости. Приближал лицо к сыну, щекоча нежную кожицу его побледневших щек жесткими кудряшками металлической иссиня-черной бороды. Сын делал заметное движение назад и упирался голенькой спинкой в прохладную неровную оштукатуренную стену. Вздрагивал. Инстинктивно отпрянывал. Но под давлением внешних обстоятельств снова плотно прижимался к ней остренькими лопатками, невероятными усилиями одолевая холод и мгновенную дрожь. Так и замирал.

После громких успехов, славы, даже немалых начальственных постов и обретенных убедительных интонаций, в глубине своей по-прежнему оставаясь неуверенным, с теми же не изживаемыми до конца несколько виноватыми манерами и голосом, независимо от его воли выдававшими его, он в результате не оправдал многих надежд, возлагавшихся на него радикальным художественным окружением. Да и им самим. Увы. Чтобы преодолеть это, он иногда истерически форсировал свои поступки, голос, решения, что выглядело неоправданно жестоко даже на фоне вполне жесткого и немилосердного времени. Многие его за то, естественно, недолюбливали. Были исполнены искренней и неодолимой неприязни. Да у кого из нас нет недоброжелателей-завистников?! Но в общем-то не пристроен по большому счету, не притерт был он к своему времени. А пришли другие времена. Совсем иные. И другие люди. Некоторые свои прошлые руководящие поступки и решения ныне он вспоминал с томительным стыдом, так как вел себя в те, удачные для себя времена не совсем удачно. Не совсем, если можно так выразиться, корректно. Но времена были такие. Для него хоть и удачные, но в общей сумме всех судеб всех обитателей страны, поделенной на их количество, выходили все-таки с отрицательным знаком.

– Послушай, – однажды спросил Александр Константинович Рената, в его бытность еще студентом Литинститута им. А.М. Горького, – у тебя в роду не было ли кого, связанного с искусством?

– Вроде бы нет, – задумался Ренат. – Мать в деревне всю жизнь.

Ренат говорил с Александром Константиновичем легко и открыто. Порядочный срок их знакомства и общения придал разговорам интонацию спокойной доверительности. Но определенной черты они все-таки не переступали. Ренат инстинктивно, Александр Константинович же вполне сознательно, всякий раз суживая в улыбке глаза, словно чуть-чуть насмехаясь над Ренатом и отдаляясь от него.