Дмитрий Пригов - Монстры

И когда подползавший совсем уже близко и удобно подал себя, начальник неожиданно мощно ударил его жестким носком твердого кавалерийского сапога куда-то в область сращения шеи и ключиц. Несчастный вскрикнул. Гости вздрогнули. Начальник принялся яростно, безостановочно и методично наносить удары попеременно обеими ногами, не без изящества меняя опорную, перенося на нее тяжесть, при том как-то даже мягко откидывая торс и вскидывая руки. Удары приходились на все части туловища, не исключая и головы.

Иностранцы в изумлении отступили назад, не смея выдавить из себя ни звука, ни замолвить слово за унижаемое, истязаемое и прямо уничтожаемое на их глазах человеческое существо. Происходило нечто несообразное. И не только по их понятиям и европейским представлениям о правах человека, но и вообще принципиально не совместимое ни с какими человеческими понятиями. Только раздавались глухие удары от проскакивания, проникновения внешнего твердого предмета в мягкую человеческую плоть. Редкие брызги и капли всяческих выдавливаемых и выбиваемых человеческих жидкостей разлетались в стороны и оседали на полу, быстро обертываясь в крохотные мохнатенькие коконы немногой пылью, тонким слоем покрывавшей все окрест. Основные же скопления телесной жидкости, не имея прямого выхода наружу, огромными капсулами скапливались внутри. Слышались их, взбалтываемые ударами, глухие всплески и колыхания. Раздавались и сдавленные вскрики в такт наносимых ударов. Взвизги жертвы и тяжелое сопение трудившегося. Истязаемый весь мелко подрагивал. Особенно бросалась в глаза по-собачьи содрогаемая левая ослабленная и вытянутая вдоль пола нога. Избивавший же как-то даже задорно прискакивал, подскакивал и несколько заваливался вбок при нанесении особо сильного удара. Окружающие хранили незаинтересованное молчание.

И когда наши иноземцы, придя в себя, сделали слабую попытку остановить истязание, шагнув вперед и протянув напряженные руки в направлении шокирующей их сцены, когда, с трудом преодолев продолжительный горловой спазм, хотели было произнести первые обличительные слова, исполненные горечи и негодования, – лицо жертвы неожиданно начало стремительно изменяться, так что опомнившиеся незадачливые защитники опять изумились. Изумились еще сильнее.

Истязаемый как-то по-собачьи приподнял от пола голову и ясным чистым взглядом ослепительно синих глаз взглянул на своего мучителя. Перевел взгляд на посетителей. Впрочем, ни на ком долго не задерживаясь. Оглядел помещение, моментально наполнившееся все заливающим нарастающим свечением. Начальник по инерции еще продолжал наносить остатние удары, впрочем не столь чувствительные и терявшие свою убедительность и мощь. Они уже приходились как бы в воздух, проскакивая совершенно обесплотившуюся плоть. Лицо жертвы медленно изменялось. Преображалось в чистый свет, непомерно изливавшийся во всех направлениях. Сам же преображаемый как-то замедленно поднялся в полный рост, превосходивший рост и его статного начальника. Он стоял и сиял всем своим по-эль-грековски удлиненным и почти парившим над землей невесомым телом. Сияние постепенно заполнило огромное помещение бывшей полуразрушенной монастырской трапезной, не оставляя ни единого непросветленного, забытого вниманием и заботой уголка. Под его ослепительной силой замедленно, словно нехотя или удивленно, выпрямлялись и прочие насельники обители, приобретая горделивую осанку, светлые, льняные, льющиеся вниз по плечам сильные, почти львиные кудри. Нежно-облегающую кожу. Ярко-васильковую окраску сияющих глаз. Прозрачность и невесомость свободно спадавшей спокойными складками одежды. И сами они, светясь сначала отраженным светом Преображенного, следом начинали испускать достаточно сильное собственное излучение. Правда, оно уступало в интенсивности свечению первоисточника. Одежды их преобразились во что-то почти светоносное. Можно было различить две женские фигуры, несколько приблизившиеся к центру. За сверкающим центральным столбом они виднелись полупрозрачными и покачивающимися. Они были удивительно похожи друг на друга. Хотя, конечно, в таком растворяющем сиянии все походило друг на друга и более всего – на самого центрального Преображенного. Начальник, казалось, из всех светился самым тусклым свечением. По контрасту, почти погружаясь в неразличаемый полумрак. Он неожиданно показался лишним и посторонним на этом ослепительном празднике преображения. Казалось, неким легким поворотом какого-либо устройства его вообще можно было вычеркнуть из картины этой неузнаваемой жизни. В невообразимости всего происходящего про себя швейцарцы совсем позабыли, так что позднее не могли припомнить степени собственной освещенности и свойства окраски посреди всего этого слепящего и сверкающего. Когда они пристальней пригляделись, то обнаружили, что начальник из своего как бы отсутствия, небытия пристально глядел на Преображенного, словно энергией теургического взгляда пытался удержать его в таком преображенном состоянии как можно дольше. Пот катился по его побледневшему желтоватому лицу с глубокими синими провалами под глазами и в углублении ноздрей. На лице нелепо и зловеще покоилась слабо различаемая в его полнейшей погруженности в полутьму улыбка умиления. Только тут иноземцы позволили себе, вернее, смогли оглядеться. И подивиться. И внутренне ликующе воскликнуть: