Дмитрий Пригов - Монстры

На том же камне и находили его спящим. Оставляли на несколько дней, не решаясь потревожить. Просыпался он сам, остывший и расслабленный. Прислушивался к себе. Там было тихо и безлюдно. Как-то необъяснимо прохладно, без всяких явных признаков посторонней жизни. Это его беспокоило. Он быстро оглядывался, успокаивался, положив сухую руку на опавший живот. Долго сидел на камне, не находя сил подняться. Щурился на солнце и ласково кивал как бы случайно проскальзывающим мимо монахам. Стоял ясный тихий солнечный день. В колодце сада пели птицы и шевелились многочисленные существа. Старец поворачивал голову, и птицы смолкали. Он ласково улыбался, кивал им головой, и они снова заливались невыносимо звонкими голосами. К ногам старца прибивалась мелкая и трудно углядываемая тварь. Во всяком случае, поукрывшиеся за внутренней колоннадой не могли точно рассмотреть ее. Семеон, с трудом наклонившись, гладил ее и что-то наговаривал на ухо. Она исчезала. Семеон поднимал голову, птицы снова замолкали. Стояла звенящая тишина, давившая уши почище беспрерывного многочисленного беспорядочного птичьего гомона и металлического звона насекомых. Семеон согласно кивал головой, птицы и насекомые снова принимались за свое. Он поднимался, уходил к себе и запирался там на месяцы.

Как рассказывал Марий, перед смертью Семеон позвал его и сказал, что отныне начинаются новые времена, в которых он уже не жилец. Что сейчас выпустит это существо на волю. Что так велено ему и попущено тому. И самое странное, поведал Семеон, существо разделится на некую женскую сущность и на Дракона, неким образом (он никак это не пояснил) воспроизводя как бы раздвоенность организма самого старца, всех предыдущих старцев и вообще несовершенство человеческой натуры. Подобного и вовсе уж было не понять. Конечно, само несовершенство человеческой натуры очевидно и неотрицаемо. Все прочее же звучало вполне невразумительно. Однако Марий и не пытался что-либо пояснить.

Поскольку Марию было лет, как мог предположить Иван Петрович, 200–250, то выпустили существо наружу где-то лет 180 назад. Мало кто ведал про странную и путаную взаимосвязь событий, вовлекших, связавших в одну проектную последовательность сильных старцев и это существо. Однако завершающие события виделись старцу в иных пределах, в окружении совсем других строений – огромных и почти мегаллических, заселенных огромным количеством народу. Марий повествовал весьма смутными словами, сам, видимо, не до конца понимая смысл ему примерещившегося. Вернее, явленного. И не понимал не по причине слабости разумения, но по причине непрозрачности, даже почти тотальной отъединенности удаленного временного эона.

Так вот, Семеон призвал Ивана Петровича, пересказав, как знал и как было. Внимательно поглядел на озабоченного ученика:

– Не поймут. Или поймут превратно. Во зло и собственное удручение. Важно не впасть в ожесточение, ярость исполнения долга и не форсировать. Терпи и будь внимателен, – перекрестил Ивана Петровича, ушел к себе и больше не выходил. Там и нашли его остывшее, худенькое, невесомое и не тронутое порчей тело.

– Не знаю, не знаю, – повторил Иван Петрович и быстро взглянул на юношу, явно если не обо всем, то о чем-то важном и неотвратимом догадывавшегося. – Я был молод. А тогда молодым немногое дозволялось, – ничего не объясняя, объяснил он и оглядел окружавших, останавливаясь взглядом на своих старинных приятелях. – Холмы, вы сами знаете, здесь какие. Мало ли чего я могу сейчас уже, постфактум, надумать. Феодор не даст мне соврать. – Иван Петрович обратился в сторону пожилого сумрачного мужчины, который, в отличие от многих, не блистал металлически-облегающими облачениями. Его худощавое тело было помещено внутрь грубого просторного холщового одеяния. Молчание восприняли как подтверждение. – Бродили мы по ночам на речку. Дело понятное. Тут из нас немногие остались. – Иван Петрович огляделся, пытаясь выявить еще кого-либо, кроме Феодора. Но в окружающей обманчивой полутьме никого обнаружить и не смог. – Феодор, что, никого и нет? – Тот по-прежнему молчал. Зала полнилась пожилыми и просто старыми людьми вперемешку с молодыми и совсем юными, плотно обсевшими длинный стол.

– Так что вам-то лично было, Иван Петрович? – настаивал юноша.

– Я и говорю, бродили мы ночами к реке. Холм тогда только-только снова ожил. У него периоды, с небольшими там смещениями, связанными с некоторым запаздыванием, в 30–35 лет. По длительности жизни старцев – пустяк, не время. А для нас – целая жизнь. Вот и суди, что можно углядеть в пределах одной жизни.